Избранницей Фонвизина стала вдова адъютанта графа Захара Григорьевича Чернышева Алексея Александровича Хлопова — Екатерина Ивановна. Единственная дочь купца Ивана Федоровича Роговикова, она рано осиротела и вышла замуж по большой любви и вопреки воле дяди-опекуна, откупщика и директора санкт-петербургской конторы Государственного банка Семена Федоровича Роговикова. После его смерти в 1767 году законная наследница огромного состояния, она попыталась предъявить права на принадлежащие ей 300 тысяч рублей. Как следует из письма Фонвизина родственникам, датированного сентябрем 1768 года, их хороший знакомый Алексей Хлопов подал государыне императрице челобитную на отказывавшуюся идти на уступки Роговикову (без инициалов), вероятно, Анну Яковлевну, жену покойного Семена Федоровича, в скором будущем — супругу генерал-адъютанта Рогожина; однако процесс затянулся, и его перспективы выглядели более чем туманными. Первые екатерининские вельможи, Чернышев, Елагин и Панин, получили распоряжение защитить интересы притесненной вдовы; Панин передал это дело расторопному Фонвизину, тот употребил все свои способности и красноречие, но тяжбу не выиграл: его будущая невеста была вынуждена довольствоваться некоторой денежной компенсацией и огромным петербургским домом на Галерной улице.

Вяземский утверждает, что один вельможа обвинил Фонвизина в необъективности, стремлении помочь «своей любовнице», и тот, защищая не только права, но и честь Хлоповой, сделал ей предложение. Как бы то ни было, Екатерина Ивановна стала для Фонвизина «его Катей», которую он любит, которой он предан и которую он окружает самой нежной заботой. Как всегда главным его другом, союзником и наперсницей остается прямодушная сестра Феодосия, желающая любимому брату счастья, лишь после некоторых колебаний принявшая его невесту — купчиху, вдову и почти ровесницу Дениса Ивановича и всячески помогавшая молодоженам. Свадьба состоялась в Москве в самом конце 1774 года, и вскоре Фонвизины возвратились в Петербург, в свой дом на Галерной улице.

Для Фонвизина начало счастливой семейной жизни ознаменовало несчастный конец жизни литературной: с этого момента и в течение нескольких лет из-под пера перспективнейшего российского писателя не вышло ни одного оригинального сочинения, ни одного художественного перевода, ни одной стихотворной строчки. И это притом что до 1774 года Фонвизин заявил о себе не только как талантливый переводчик и комедиограф, но и как автор сатирических писем и статей, опубликованных в журналах Екатерины II и Николая Ивановича Новикова — во «Всякой всячине» (1769–1770), «Трутне» (1769–1770), «Пустомеле» (1770), «Живописце» (1772–1773) и в таинственной, до сих пор неизвестно кем издававшейся «Смеси» (1769).

Авторы, помещающие свои материалы в первых русских сатирических журналах, предпочитали оставаться неизвестными и подписывались самыми затейливыми именами: Фалалей, Агаб Самануков, Горемыкин Воздыхалов, Доброхотное сердечко, Осьмидесятилетний старик, Лечитель, Я в своем доме, Огорченный, Правдулюбов, Чистосердов и т. п. Несомненно, за многими из этих имен скрывается знаменитый русский сатирик, но за какими именно — вопрос, занимающий не одно поколение исследователей. Не имея данных, прямо указывающих на авторство Фонвизина, любителям и знатокам его творчества приходится опираться на текстуальные совпадения между «Бригадиром» и анонимными публикациями в журналах Екатерины и ее вечного оппонента Новикова, рассуждать о неповторимой фонвизинской манере и усматривать в некоторых статьях сведения из малоизвестной биографии Фонвизина.

Логика «фонвизиноведов» проста и подчас весьма убедительна: по их мнению, Фонвизину принадлежат наиболее талантливые, остроумные и выбивающиеся из общего ряда публикации. Например, самые известные из помещенных в советское собрание избранных сочинений Н. И. Новикова произведения, такие как «Смеющийся Демокрит», «Опыт модного словаря» или «Письма к Фалалею», часто и весьма аргументированно определяются учеными как фонвизинские. Во всех них предстают те же «дворяне, преимущество свое во зло употребляющие»: негодяи и бездельники, лихоимцы и вертопрахи — бесконечный перечень дураков, породы, презираемой и ненавидимой высоконравственным насмешником Фонвизиным. Вот праздный волокита, встретивший в театре двух своих обманутых любовниц и под градом их язвительных насмешек пришедший в крайнее замешательство; «совместницы» же, расправившись с клятвопреступником, воспламеняются такой взаимной ненавистью, что извлекают из шиньонов булавки и начинают разить друг друга без всякой жалости и очень ловко. Вот неправедный судья, отыскавший «безгрешный способ брать взятки», пользующийся им без малейшего стеснения и тем самым развращающий пристально наблюдающих за ним подчиненных. Вот самовлюбленный щеголь, весь день проводящий за туалетом, завивающий волосы, подводящий брови и красящий губы, поминутно глядящийся в зеркало и способный говорить лишь о своих победах над слабым полом. Вот скупец, вот мот, вот ханжа, вот бесчисленные проходимцы-французы, а вот отец молодого дворянина Фалалея, дающий сыну «варварские» наставления и обстоятельно разъясняющий, почему смерть жены — потеря куда более тяжелая, чем смерть любимой охотничьей собаки Фалалея: ведь у умершей Налетки остались щенки, которые могут походить на мать, а ему «уж эдакой жены не нажить».

Сатирические журналы «Живописец» (1772) и «Трутень» (1769–1770), издаваемые Н. И. Новиковым

Непременным знаком фонвизинских материалов являются содержащиеся в них выпады против всеми презираемого и ненавидимого Лукина, «несмысленного творца», изо всех сил ищущего расположение читателей и без стеснения коверкающего язык. На своего старшего коллегу Фонвизин нападает и в длинных статьях, и в коротких зарисовках, и в небольших стихотворениях и нападает яростнее прочих его многочисленных ненавистников, называет его Кривотолком, «писателем, врущим без смысла» и, естественно, дураком.

В многочисленных статьях ядовитого Фонвизина дураки и бездельники подвергаются самому беспощадному осмеянию, но на страницах «Всякой всячины» и ее «правнука» «Трутня» принято смеяться по-разному, и друг Фонвизина Н. И. Новиков позволяет себе неслыханную дерзость не соглашаться с самой императрицей (естественно, не называя имени оппонента и притворяясь, будто он не имеет понятия, кто перед ним — какая-то гневливая пожилая дама, не вполне владеющая русским языком). Екатерина, следуя за английским «Зрителем», настаивала на недопустимости «сатиры на лицо», требовала, чтобы русские нравоучители ополчались против порока вообще, и обрушилась на придерживающегося иной точки зрения редактора «Трутня». Тот, по примеру тех же английских журналистов Стила и Аддисона, отвечал, что не он, а некий Правдулюбов называет проповедуемое «Всякой всячиной» снисхождение к человеческим слабостям, в ее представлении, — «человеколюбие», истинным «пороколюбием» и призывает бороться с пороками, а не потакать им. Судя по всему, сатирические писания Фонвизина были охотно приняты редакторами обоих враждующих журналов и составили значительную часть всех напечатанных в них материалов.

Новиков ценит талант Фонвизина, хвалит его в «Опыте исторического словаря о российских писателях» (1772) и на страницах своих журналов. По мнению Стричека, напечатанное в «Живописце» замечание о щедрых подарках, преподнесенных музами одному сотрудничающему с журналом переводчику, относится к Фонвизину, а публикация в «Пустомеле» «Послания к слугам моим» сопровождается «справкой» редактора о неназванном авторе: «…его комедия столько по справедливости разумными и знающими людьми была похваляема, что лучшего и Молиер во Франции своими комедиями не видал приятия и не желал, но я умолчу, дабы завистников не возбудить ото сна, последним благоразумием на них наложенного». Отзывы Фонвизина о коллеге и издателе нам неизвестны, о его расположении к Новикову можно только догадываться.