– Что ты в этом понимаешь, папочка? Ты ни разу там не был! А потом я, наверно, схожу в кино.

– В Стилборне тоже есть кинематограф, мама, – вставил папа услужливо. – Только я не знаю, что там идет.

– Ты много чего не знаешь, – сказала мама вредным голосом. – Даже кое-чего, что творится у тебя под носом.

Папа подхалимски кивнул.

– Я знаю. Может, Оливер тоже хочет...

– Он! – Обо мне говорилось как о некоем презренном предмете в далекой Австралии. – Он хочет по округе все время шататься, уж можешь мне поверить!

Некоторое время мы все трое молчали. Я слышал, как мама стучит туфелькой по ножке стола.

– Вот я и не прошу никого из моих милых мужчин меня сопровождать...

Стук прекратился. Помолчав, она заключила фразу тоном, не допускающим возражений:

– ... потому что не сомневаюсь, что только зря бы старалась...

Мы с папой уставились в свои тарелки, молча по разным причинам.

* * *

Даже на другой день к чаю мама еще не остыла. Мне было что скрывать, и меня томили нехорошие мысли, обернувшиеся просто грозным предчувствием, когда она нарушила наше молчание.

– А эта девица долго торчала в аптеке, папочка!

– Да. Да. Долго.

– Что ж, надеюсь, ты дал ей полезный совет. Пора уж кому-то на себя это взять!

Папа утер седые усы и мирно кивнул. К нему ходили за советом. Наверно, потому что он был больше похож на доктора, чем доктор Юэн, притом не будучи окружен устрашающим ореолом докторского статуса. Люди считали, что с ним можно поговорить. Что правда, то правда – он довольно редко прерывал их своими соображениями. Пережевывая жвачку какой-то идеи, покуда она не выпустит последнего сока, с виду он будто слушал изливаемый на него речевой поток. И пациент ценил его мудрость. Да и в самом деле – добрый, отзывчивый, тщательный и медленный, он был, наверное, мудрым. Мне, с моей особой сыновней позиции, трудновато судить.

– Ну и чего ей было надо, папочка?

Циничная часть моего существа на секунду возликовала, вообразив, как папа предлагает Эви слабительное. Но он пристально разглядывал чайник, поджав губы. Я ждал.

– Она... разуверилась в людях.

Я спрашивал себя, не продемонстрирует ли мой вопрос о том, кто эта девица, мое полное безразличие. Но разумно решил воздержаться. Зато мама полыхнула очками и со значеньем кивнула.

– Меня это не удивляет! Нисколько не удивляет!

– Твари, – сказал папа. – Все мужчины животные, твари. Вот что она сказала.

– Та-ак, – сказала мама. – А чего ты ждал от такой девицы? Мужчины таковы, какими ты...

Я прыснул чаем на скатерть. Эта мелкая неприятность подоспела весьма кстати. Пока меня стукали по спине, я очень рассчитывал на перемену темы. Но мне бы следовало понимать, что мама в своем странно затяжном приступе раздражительности не ограничится двумя-тремя репликами. И папе придется сдаться.

– Продолжай, продолжай, папочка. Что же ты ей на это сказал?

Папа вытер усы, провел ладонью по лысине, поправил очки, снова взглянул на чайник. Я услышал стук маминой туфельки.

– Я сказал – «нет».

Стук продолжался, и папа его услышал. Он уточнил:

– Я сказал – нет, они не животные. Сказал – я не животное. Сказал – наш Олли...

Стук прекратился. Папа мерцал и сверкал на меня искоса.

– Я сказал – конечно, у него есть свои недостатки, много недостатков, но он не животное.

Наступила пауза. Мама заглянула ему в глаза и спросила едва слышно:

– И что же она сказала?

Папа отвернулся от меня и смотрел в свою тарелку. Он ответил уклончиво:

– Ну, сама знаешь, как это бывает, мама... Я начинаю думать, а они... не помню.

Мама встала, взяла чайник и ушла с ним на кухню, хлопнув дверью. Снова наступила пауза. Потом папа тихонько сказал:

– Знаешь, все из-за этой свадьбы. Вот вернется она с этой свадьбы и... успокоится.

К концу приема я ждал в наших зарослях. Эви запаздывала, но все же она пришла. Ситцевое платьице и все такое прочее всплывало по тропе. Моя распаленная похоть предвкушала ее кротость, униженность, осознание своей новой роли. Но Эви улыбалась, глядела даже, пожалуй, победоносно и опять излучалась. Она прошла мимо меня, уверенно двинулась сквозь кусты, сквозь ольшаник и села посреди морковных огрызков кроличьего садка. Я мялся рядом, переводил взгляд с нее на город и обратно.

– Пошли, Эви!

Она душисто тряхнула сияющей гривой, легла на солнышке. Широко раскинула руки, вытянула ноги, куполом опало платьице.

– Пошли, Эви!

Снова она тряхнула головой, громко захохотала. Я подошел, присел на корточки рядом.

– Слушай – в чем дело?

Эви включила все, что положено, и глядела на меня искоса, помахивая лохматыми ресницами. Уперла подбородок в шею, еще подтянулась, отделив верхнюю часть тела от земли, и у меня перехватило дыхание. От знакомого запаха.

– Пошли на наше местечко – нам будет хорошо!

Эви закрыла глаза, рухнула. И так лежала, не улыбаясь.

– Здесь или нигде!

– Но... ведь город!

Подняла голову, глянула туда, косо усмехнулась.

– Я сказала. Все, мистер Умник.

Я приказывал, уговаривал, умолял. Эви не шелохнулась. Лежала, растянувшись, раскинув руки, и отвечала все той же фразой:

– Здесь или нигде.

В конце концов я смолк и уныло уткнулся взглядом в темную землю и сухие кроличьи катышки. Эви встала и отряхивала разную гадость с платья.

– Эви. Завтра.

Завтра – то есть в день свадьбы. Я уже знал, чем можно, как пластырем, залепить мысли про это.

– Ну пока. До завтра.

Здесь. Эви косо усмехнулась.

– Ладненько, Олли. А чего?

И ушла, уверенная, прямая, как ни в чем не бывало.

Только когда уже мы сели втроем обедать пораньше, чтобы маме успеть на барчестерский автобус, – только тогда я понял. Мама, благодушная, оживленная, вообще не закрывала рта – когда умолкала, ела.

– ... Ты можешь больше не беспокоиться за эту девицу, папочка. Она уезжает!

– А?

– Едет к тетке в Эктон. Ей работу обещали в одной фирме. Экспортируют, кажется, лес. Тоже неплохо!

– Неплохо?

– Ну, для нее.

Папа жевал, глядя прямо перед собой. Наморщил лоб, покачивал головой.

– Лондон. Не знаю. Такая даль. Юная девушка...