– Значит, это просто вопрос денег?

– Все всегда вопрос денег, bubeleh . Сколько берут гиды за прогулку по Парижу?

– Около 10 евро с человека.

– Значит, ты будешь брать сто. Нет, лучше – двести.

– За что?

– За прогулку по Парижу.

– И кто ж будет столько платить?

– За утро с настоящим парижским писателем? Который живет в доме, куда частенько захаживали Хемингуэй, Фицджеральд и Джойс? Да ты даже не подозреваешь, сколько таких желающих.

Все больше загораясь этой идеей, он добавил:

– Я размещу информацию на paris - expat.com . Это будет сенсация, увидишь.

Я уже было собирался его поблагодарить, как он закончил:

– И я возьму всего пятьдесят процентов.

В Бангкоке,

В жаркий полдень

С пеной у рта все бегут,

Только бешеные псы и англичане

На самом солнце тут как тут.

Ноэль Коуард

“Бешеные псы и англичане”

Покинув Гелентера и многолюдное Les Deux Magots , я укрылся в Chai de l ’ Abbaye , моем любимом тихом кафе на улице Бюси. Там я мог спокойно посидеть и подумать.

Было что-то безумное в идее водить людей по Парижу. У парижан promenade , иначе говоря, прогулка, в крови, это неотъемлемая часть их жизни. Не бывает франкоязычных гидов для прогулки по Парижу. Кто станет давать уроки плавания рыбам?

Но туристы – не парижане. Часто они, подобно выжившим в катастрофе, едва ли понимают, кто они такие или зачем здесь оказались. На главнейшем уровне, а именно клеточном, вояж через Атлантический океан – тяжкое испытание, после которого туристам требуется несколько дней, чтобы прийти в себя. Глядя на их заторможенные движения, нет-нет, да и подумаешь о пациентах, проходящих курс лечения, и начнешь озираться в поисках капельницы. Французский, так точно обозначающий чувственные удовольствия: connaisseur, gourmet, bouquet , дал имена и не самым приятным состояниям: ennui, cafard, longueurs .

В романе “Иностранные связи” Элисон Лури высказывает соображение, что, когда мы приезжаем за границу, у нас полностью задействованы только два чувства. “Зрение допускается – отсюда понятие ‘осмотр достопримечательностей’. Также приветствуется вкус, причем он приобретает значение почти сексуального характера: употребление местной еды и напитков становится крайне важным событием; доказательством того, что вы ‘там были’”. А вот слух, обоняние и осязание пригашены, а то и вовсе отключаются.

Это довольно верно. Приезжающие во Францию страдают особенно. Здесь говорят с недоступным пониманию акцентом (даже если вы и владеете немного языком), либо на еще менее постижимом argot . Почему вдруг нектарин зовется brugnon ? Почему Центр Помпиду известен как Бобур? Сколько весит фунт? А еще есть разные надписи и указатели. Кто, кроме местных жителей, поймет, что défense d ’ afficher – loi du 21 juillet 1889 означает “Расклейка объявлений запрещена”? Или что ресторан, который что-то “предлагает”, отдает это вам, но только за деньги?

Летом подобные эффекты только усиливаются. Всякий теплый день в Люксембургском саду вы сможете наблюдать правило “не трогать” в действии. Самая южная часть парка, которая выходит на бульвар Сен-Мишель, известная как “Маленький Люксембург”, – это две одинаковые лужайки, с обеих сторон обсаженные подстриженными в виде геометрических форм деревьями. Чтобы сохранить газон, ходить по ним строжайше запрещено. И тем не менее каждый летний день несколько взмыленных туристов с рюкзаками, свернув с бульвара в поисках тенька, замечают зеленые островки лужайки, на одном из которых устроили пикник, а другой совершенно пуст. На него-то они блаженно и опускаются, но уже через минуту садовые охранники гонят их прочь.

Чем жарче, тем быстрее утомляются пешеходы. Главная их ошибка в том, что они перемещаются слишком быстро. Попробуйте прогуляться с вновь прибывшим, и уже через полквартала вы будете общаться с его спиной. К счастью, летом они сбавляют темп и едва передвигаются. Канадская писательница Мэвис Галлант, которая проводит август в Париже, когда все остальные бегут из него к морю или в горы, довольно точно описала эту ситуацию в рассказе “Август”.

...

Париж затихал. Улицы были белыми и пыльными, повсюду развевались флаги, летали клочья бумаги и рваные афиши; у светофоров на переходах стояли сосредоточенно бесцельные люди со стертыми ногами, одетые по жаркой погоде. Они пытались решить, надо или нет переходить эту улицу; старались угадать, будет ли Париж лучше на той стороне. Минутная стрелка города начинала притормаживать. В августе она остановится совсем.

Летом и зимой прогулки по Парижу требуют определенной настройки – не просто другого подхода к прогулке, но и другого взгляда на город.

Гуляя по Нью-Йорку, я смотрю вверх. Манхэттен – это его дома, которые поражают, как скалы Гранд-Каньона. Как и пирамиды, они говорят о возможностях власти, вере в идеальное устройство и обещаниях будущего. А например, в Лондоне я смотрю по сторонам. Нигде социальные диссонансы не производят такого впечатления, нигде нет такого разнообразия человеческих типов и языков, хоть для глаза, хоть для слуха.

Но в Париже я смотрю вниз.

Наводнение в Париже, 1910

(“Вот и правильно, – заметит циник, – учитывая, во что ты можешь вляпаться”. Это неверно. Хотя число собак в Париже не уменьшилось, количество оставляемых на тротуарах какашек явно убавилось. Город отказался от службы, известной под названием le motocrotte , которая отправляла молодых людей на мотоциклах на улицы, снабдив их пылесосами, которые подчищали самые неопровержимые улики. Теперь можно даже встретить владельцев собак, которые соскребают экскременты в пластиковые пакетики – каких-то десять лет назад представить это было так же сложно, как француза, заказывающего в кафе кока-колу.)

Нет, парижане смотрят под ноги, потому что там – история города. Хотя большие улицы и бульвары устилает асфальт, под ним вы обнаружите настоящий булыжник: крупный и грубо обтесанный на старых улицах, помельче и лучше подогнанный на новых. В конце xix века был период, когда экономии ради улицы мостили досками, выструганными под размер кирпича – эдакий черновой вариант современного паркета. Но в 1910 году Сена вышла из берегов, наводнила улицы, доски раздулись, и прибрежные дороги превратились в непролазную кашу.

После этого в обиход вошла гранитная брусчатка, уложенная на песок, часто веером. Она смотрится вполне безобидно – до той поры, пока кому-нибудь не вздумается выломать ее и в кого-то зашвырнуть, как это делали студенты во время беспорядков 1968 года. Песок под ней – дополнительный бонус; по всему Парижу тогда появились граффити: “Под мостовыми – пляж”. Flic упал без сознания, когда в его шлем угодил булыжник, и совсем не разделил всеобщего энтузиазма, но синяки проходят, а от тех дней в памяти осталось радостное возбуждение от гулявших тогда страстей, которое для меня воплощено в одном из анонимных плакатов soixante - huit : изображение растрепанной девушки с развевающимися полами плаща, пойманной в момент, когда она бросает камень, и под ним надпись черными буквами, выдающая неприкрытое восхищение: La beauté est dans la rue . Красота – на улицах!