Ужасно хочется пить. Срочно нужно что-то найти. Я ничего не пила две ночи и три дня. И ничего не ела, но о голоде я не думаю. Меня мучает только жажда. Я должна что-то сделать. На такой высоте нужно выпивать как минимум полтора литра воды в день, иначе начнется обезвоживание. Не знаю, как мой организм выдержал такой холод, отсутствие воды, потерю сил. Мой организм – это страховочный трос, от которого сейчас зависит все, я это знаю, но, кажется, мое страстное желание выбраться отсюда удесятеряет мои силы. На протяжении бесконечных часов меня поддерживает надежда дождаться помощи и сообщения от Людовика, эти маленькие искры жизни. Я знаю, что не смогу спуститься ниже по этому маршруту, и берегу силы, если придется подниматься обратно. Я все еще думаю об этом, мне кажется, что этот вариант еще остается – на крайний случай. Спокойно жду спасателей, хотя не знаю, откуда это спокойствие взялось. Солнце лечит мои раны, я расслабляюсь.

Вокруг полно снега и льда, а значит, и воды, но я едва могу проглотить несколько капель. Лед ранит рот, так холодно, что он прилипает к языку, деснам, нёбу. Приходится вытаскивать изо рта прилипший к слизистым кусочек льда, при этом я обдираю нёбо и язык. Это больно. Утолить жажду таким образом очень трудно – вытаскивая лед изо рта, я только снова намочила перчатки, которые моментально покрываются льдом, и поранила губы.

После возвращения я поняла, что общаться в основном с Людовиком было лучшим решением. Ему удавалось найти правильные слова, когда, теряя силы, я была готова сломаться под тяжестью обстоятельств и отчаяния или когда приходила в ярость. Сегодня я там, где я есть, только потому, что спасательной операцией руководил именно он. Если бы я слишком часто общалась с Жан-Кристофом, эмоции захлестнули бы меня, и я бы сорвалась.

10:30. Людовик: «У тебя есть страховочная система? Двойной карабин? Все готово, они ждут просвет с их стороны».

Тут же отвечаю: «Но видимость хорошая!!!»

Я не понимаю, что происходит.

10:48. Людовик: «Все еще ждем просвет». «Ян[11] обещает туман в 15:00, но ночь будет ясная, значит, скоро должно проясниться».

Мой взгляд все время возвращается к леднику надо мной, туда, где остался Томек. Я так боюсь за него. Ледяной ветер дует в лицо, унося мои молитвы наверх, к нему.

Все еще не понимаю, что происходит. Пытаюсь понять, думаю о решении, которое мне навязали, – спуститься, чтобы вертолеты могли забрать Томека. С содроганием вижу, что небо темнеет, погода наверху, там, где остался Томек, стремительно портится. Я целую вечность смотрю на облака, которые быстро заволакивают плато. Я раздавлена, измучена. Горло сжимается. Не могу принять правду, реальность, которая все яснее открывается мне. На меня наваливается чудовищное чувство вины, ответственности. Зачем только послушала Людовика и остальных спасателей! Я должна была оставаться с Томеком, помогать ему, защищать его.

Жестокость всего происходящего тяжелым грузом ложится на плечи.

Мы мобилизовали все силы и ресурсы, сосредоточили все мысли и энергию на том, чтобы пережить нечеловеческий холод первой ночи. Потом я думала, что помощь придет и мы сможем спасти Томека, вырвать из лап его трагической судьбы, вызволить из ловушки. Как же я ошибалась!

Воспоминания о том, что нам пришло пережить за последние дни, наваливаются на меня, терзают, уничтожают. Ужасные события двух предыдущих ночей и дня снова и снова прокручиваются в моей голове. Застывшее от холода лицо Томека – когда оно появляется перед моим внутренним взором, я умираю. Я одна. Одиночество опустошает и в то же время помогает держаться. Здесь, на этой площадке, я в безопасности, но подавлена, устала, ослаблена бесконечным ожиданием на огромной высоте. Мне холодно, не могу согреться, меня терзают голод, жажда, ветер, усталость. Целый день, час за часом, проходят в напряженном ожидании. Я физически и психически истощена. Ни на чем не могу сосредоточиться и хочу только одного – оказаться в покое и тепле. Хочу выбраться отсюда. Я очень устала, хотела бы заснуть и проснуться от шума подлетающих вертолетов. Чтобы спасли Тома, а потом меня. Господи, нам очень нужна помощь! Нужна веревка! И что-нибудь, чтобы защититься от холода. Надежда, которая помогала мне держаться и занимала все мои мысли, оказалась тщетной. Постепенно я начинаю это осознавать.

Ужасно хочется пить.

11:53. Людовик: «Мы их торопим, но пока не выходит. У тебя ветрено?»

11: 57. Эли: «Ветер норм. Но скоро начнется облачность».

12:06. Людовик: «Мы их торопим, скоро вылет». «Все под контролем, держись, сестренка. Мы тебя не оставим. Изучаем обстановку».

Как я могла подвергнуть Тома такому риску? Все протоколы безопасности, которые мы разрабатывали, нарушены, рассыпались как карточный домик! Не могу остановиться и без конца перебираю в уме цепочку событий, которые привели к катастрофе. Меня терзает мысль об ответственности перед Томом, его женой, детьми, перед Жан-Кристофом и моей семьей. Моя жизнь, в которой у меня все было под контролем, вдруг вырвалась из рук. Почему мы так рисковали? Почему подвергли себя опасности? Зачем мы все время поднимались на эту гору, почему все время возвращались сюда? Меня так часто спрашивают об этом, и сегодня я задаю этот вопрос самой себе. Что мы с Томом забыли здесь? Неужели продолжали цепляться за мечту, которая должна была давно остаться в прошлом? И вернулись, чтобы все-таки осуществить ее – совершить зимнее восхождение на эту гору?

Для Томека все было ясно: в этом году он хотел добиться реванша после «поражения» 2016 года. Хотел залечить раны, оставшиеся после того, как у него «украли» его вершину и ему пришлось выслушивать унизительные, обидные слова. Томек отказывается верить, что в 2016 году на Нангапарбат действительно было совершено первое зимнее восхождение, он просто одержим поиском доказательств того, что это ложь. Я много раз говорила ему, что мне надоела его зацикленность и пора бы уже перестать пережевывать свои обиды. В этом году он приехал, чтобы совершить первое восхождение «по-своему»: он собирался подняться на вершину зимой, в альпийском стиле, по маршруту Буля! Этот путь летом 1953 года проложил австриец Герман Буль. Зимнее восхождение по его маршруту – нелегкая задача, он слишком открыт ветрам. В 2015 году мы с Томеком подошли к последнему гребню на маршруте Буля. Тогда я еще не была знакома с условиями восхождения выше отметки 7000 метров. Спускалась я оттуда с мыслями о том, что этот маршрут очень красив, но на нем негде укрыться от ветра, и он слишком длинный, чтобы идти по нему зимой.

Я хотела подняться на высоту 7200 метров, пройдя от Диамирского ледника к плато Бажин и скромно завершить восхождение штурмом вершинной пирамиды на классическом маршруте Кинсхофера, впервые проложенном в 1962 году австрийскими альпинистами.

Мы обдумывали идею разбить последний лагерь вместе на высоте 7200–7400 метров, а потом разделиться, чтобы каждый пошел своим маршрутом. Но мне этот план не понравился – нереально, слишком рискованно!

Если Томек пойдет один по маршруту Буля, это может плохо кончиться. Он мечтал об этом с 2015 года и верил, что все получится, но мне этот план казался слишком самоуверенным. Что он хотел доказать миру? Зимой 2013 года Томек в одиночестве провел двадцать одну ночь на Нангапарбат. Думаю, никто не оставался так долго на высоте 7200 метров в разгар гималайской зимы! Томек – воплощение природной силы, он очень вынослив, и физически, и психически, иногда даже кажется, что он может все, и ничто не сломит его. Я просто не понимала, зачем ему понадобился маршрут Буля? В конце концов мне удалось убедить его пойти от Диамирского ледника, и мы решили штурмовать вершину вместе. Наш план стал гораздо проще: вместе совершить восхождение, подняться на вершину и вместе спуститься.