Перед выходом подтопили печь, выставили стекло. Сдвинули койку к окну, чтобы Витя мог караулить лёжа.

– Смотри не усни, – усмехнулся Артёмыч.

– Уснёшь тут без стекла.

День выдался бесснежным и холодным.

Юноша улыбался, чувствуя, как мороз стягивает губы, нос, расходится по щекам. Пар собственного дыхания омывал лицо, и это было приятно. Глаза стекленели, когда их выглаживали ледяные порывы ветра. Грудь наполнялась хрустальным дыханием, и хотелось вдохнуть как можно глубже – до головокружения, до слабости в руках.

В тёплой одежде было хорошо. Собственное тело стало уютным домом, из которого юноша выглянул подышать таёжной прохладой. Никогда прежде Дима не чувствовал такую вольность, отъединённость от мира. Одиночество здесь, в зимнем лесу, не пугало, казалось чем-то естественным.

В чаще, как и прежде, было безлюдно: ни птиц, ни зверей не встречалось. Лишь однажды Дима услышал отдалённое оханье – громкое, тяжёлое, будто охала старушка-гигант, уставшая ходить по сопкам плоскогорья. Размеренное «ох, ох» сменялось быстрым «ойх-ойх-ойх» и, наконец, смешалось в едва различимое бормотание. Артёмыч сказал, что это бродит лось.

– Возможно, не один.

После этих слов шли молча, разрывая тишину скрипом снега под лыжами.

Дима оглядывался по сторонам и неожиданно вспомнил образ из когда-то прочитанной книги. Он уже не помнил ни названия, ни автора. Быть может, книгу читала ему мама. Да и сам образ тогда показался глупым, а теперь всплыл из тумана забвения. Тот автор писал, что стволы деревьев со всеми их ветками – это лишь хвосты, торчащие над землёй. А сами деревья – это могучие корневища, скрытые от наших глаз. Деревья живут в глубине; лишь иногда, падая выворотнями, обнажают своё многорукое тело.

Дима остановился, поражённый тем, как этот образ изменил тайгу. Словно поутру, расшторив окно, вместо привычной стены соседнего дома увидел сочные долины разнотравья и поймы серебристых рек. В лесу сразу стало людно.

Дима скользил вслед за Артёмычем и теперь каждое дерево видел отдельным зверем. Этот – с пышным хвостом еловых веток. Этот – с полинявшим лиственничным хвостом. Этот – с куцым, сереньким хвостиком липы. Все осыпаны снегом, покачиваются на ветру. Все живые. Зимуют под землёй в вековом покое и заодно ютят зверьков поменьше: полёвок, белок, соболей. И сама земля ожила тысячью ямок звериных нор, отнорков[13], каналов. Лес спал, а с ним спали его птицы, насекомые, растения. От этой мысли Диме стало спокойно. Впервые тайга показалась ему такой же уютной, как и зимовье. Она тоже была домом. И не таким уж большим, если посмотреть на холодные просторы космоса вокруг.

«Уютный, тёплый дом – планета, – подумал юноша. – Со своими грязными углами, протёкшей крышей, щелями в полу. Но всё-таки дом. Единственный. И другого не будет».

– Смотри! – Артёмыч подозвал Диму.

Охотник нашёл беличью тропу.

– Сейчас холодно, белка в гайне засела. Там её нетрудно добыть. Та ещё дурында, – усмехнулся охотник. – На такую и собака не нужна.

– А зачем нам белка?

– Чтоб в колесе бегала!

Артёмыч сам посмеялся своей шутке, а дальше говорил серьёзно:

– Мех у неё тоже хороший. Что, шапок беличьих не видел?

Дима вздрогнул, вспомнив кровоточащую шапку на Кристине.

– Ну вот. Мех подешевле, не соболиный, но ничего, копейка рубль бережёт. Идём. Зря ты, что ли, ружьё таскаешь?

Артёмыч вполголоса рассказывал о следах, будто белка была поблизости и могла испугаться его слов. Охотник хорошо знал тайгу. Легко читал её жизнь по малейшим отметинам.

– Клёст тут пошерудил вволю. Много шишек посбивал. Они теперь, кислые, лежат под снегом, так что белки понизу кормятся. Нам это на руку. Видишь? Наслед путаный, и лапки стоят не вкривь, а в одну сторону. Значит, это тропа не к гнезду, а к жировке. Видишь?

Дима кивнул.

– Вот. Следы петляют, потому что она шишки искала. Туда прыгнет, сюда. Тут вот снег подрыла. Ямка мелкая. Ничего не нашла. Дальше отправилась. А тут, смотри, ямка до земли прорыта. Снег разворошила, а потом к дереву побежала. Значит, нашла себе шишку и полезла на ветки лущить её. Дура-дура, а на открытом месте жировать не будет.

Артёмыч медленно обошёл дерево. Остановился и подозвал Диму.

– Видишь посорки[14]? Лузга всякая лежит. Значит, где-то там, – охотник указал на лиственницу, – она и сидела. Если хорошо поискать, найдём отходной след. Шишку добила, на ветке оставила, а дальше – вниз и опять петляла где-нибудь.

– Интересно, – прошептал Дима.

– А то! – усмехнулся Артёмыч. – Ладно, урок ботаники окончен. Так можно весь день блуждать – смотреть, кто что делал, куда и чем гадил. Пора делом заняться. Нам жировочная тропа не нужна. По такой толком ничего не добудешь.

Охотники ходили ещё минут десять, прежде чем Артёмыч, довольный, указал:

– Вот. Видишь? Чего киваешь-то? Наклонись хоть над следом. Есть разница?

– Есть, – неуверенно кивнул Дима.

– В чём?

– Не знаю…

– Ну ты даёшь! Будешь так быстро не знать, зверя не найдёшь. Смотри. Лапки уже враскос стоят. И расстояние между прыжками короче. Почему?

– Устала? – предположил Дима.

– Обожралась! – рассмеялся Артёмыч. – Набила брюхо и домой топает. С таким брюхом особо не попрыгаешь. И видишь, какая теперь тропка?

– Прямая?

– Во-от! А говорил, не видишь ничего. – Артёмыч потрепал Диму за шапку, отчего та сползла на лоб, пришлось поправлять. – Белке теперь искать нечего, жировка закончилась, идёт домой. Поэтому бежит прямо, ничего не подкапывает.

– А как она запомнила дорогу в гнездо?

– Да бог её знает. – Артёмыч покривился. – Что за вопрос? Ничего она не запоминала, просто бежала себе в гнездо, и всё тут.

Охотники пошли вдоль наследа. Дима помнил наставления дяди, поэтому старался шагать чуть в стороне, чтобы не сломать звериную тропку. Если она запутается, перевяжется с другими тропками, можно будет вернуться и подхватить её сызнова.

Когда беличьи следы упёрлись в лиственницу, Дима насторожился, нащупал за плечом ружьё и спросил:

– Тут?

– Нет. – Артёмыч качнул головой. – Дура дурой, а понизу до гнезда не бежит. Ещё метров тридцать. Белка их наверняка поверху пробежала. Осенью по чернотропу[15] искать бесполезно. По снегу проще. Главное, глазами смотреть, а не попой.