Той ночью, лежа в одиночестве на заднем дворе и выискивая Лиру, я вдруг подумала: как давно я не обнимала свою сестру. И решила — как только Лила вернется, как только снова увижу ее, крепко прижму к себе и долго-долго не отпущу, хочет она того или нет. Но Лила так никогда и не вернулась.

«Каждый рассказ предполагает некий договор с читателем, основные положения коего излагаются на первой же странице, а лучше — в первой строке: место и время действия, герои, ритм языка и, самое главное, точка обзора: чьими глазами читатель взирает на историю, из какого далека слышит ее. Если по ходу дела эта точка обзора меняется — договор с читателем расторгается. Фундамент рушится, и читатель вспоминает, что это всего лишь вымысел».

Так говорил Торп, а я слишком долго смотрела на историю собственной жизни глазами Торпа. И слишком сильное влияние оказала она на мою душу. Если Лила погибла от рук человека, которого любила больше всех, которого сама впустила в свою жизнь, как после этого верить людям? Потеряв Лилу, я лишь однажды позволила себе абсолютное доверие — с Генри; только перед ним подняла забрало. Когда наши отношения пошли прахом, я с головой окунулась в работу. Убедила себя, что путь к счастью лежит через совершенствование собственных профессиональных навыков. Когда бывало одиноко, отправлялась на какую-нибудь кофейную ферму или бралась за дегустационные записки. Так и жила, в общем-то без печали. Конечно, не о такой жизни я мечтала и не такую жизнь избрали бы для меня родители — им хотелось зятя, внуков. Тем не менее жилось мне не плохо.

Какое бы отвращение ни вызывал у меня поступок Торпа, я отдавала себе отчет: на тот момент его книга, найденные им ответы принесли своего рода облегчение. Теперь же, подобно математическому построению, основанному на неверной теореме, все устои моей жизни с треском обрушились.

На следующее утро после возвращения домой, в Сан-Франциско, я распаковывала чемодан, вдыхая знакомую любому путешественнику смесь отдающих химией запахов аэропорта и травянистого, влажного духа отеля. В боковой карман чемодана я припрятала три фунта кофейных зерен, так что юбки, блузки, да и все остальное изрядно пропиталось еще и ароматом кофе. Засунув одежду в стиральную машину, я приняла душ, достала чистые джинсы, футболку и свитер. Город за окном купался в солнце, но на западе поднималась полоса тумана — сверкающая белизной стена; на улице, скорей всего, прохладно и сыро.

На Двадцать четвертой улице, «У Талли», я заказала маленький кофе, отыскала свободное место в уголке и раскрыла заветную тетрадку сестры. С первым же глотком хмарь в голове начала проясняться. На третьей странице Лила составила список, озаглавленный «Нерешенное. Нерешаемое?». Первой в списке значилась гипотеза Гольдбаха, ей же отводилось больше половины тетрадки; на оставшихся страницах разместились прочие задачи. Второй шла гипотеза Пуанкаре: «Всякое односвязное компактное трехмерное многообразие без края гомеоморфно трехмерной сфере».

Я пялилась на фразу как баран на новые ворота. Поразительно! Моя родная сестра — одни и те же гены, одни и те же любящие родители, одинаково хорошие школы, такие же выходные на Русской реке, — но она была в состоянии проникнуть в смысл этого предложения.

Мне это было недоступно, но самого Пуанкаре я помнила по той причине, что во время нашего с Лилой вояжа по Европе мы побывали на кладбище Монпарнас в Париже, где тот похоронен. И на его могиле Лила поведала мне его историю. Пуанкаре был известен как «последний универсалист»; он добился величайших успехов во всех областях математики своего времени, как в чистой, так и в прикладной. Меня же заинтересовала история про его участие в деле Альфреда Дрейфуса, офицера-еврея, в 1895 году обвиненного сослуживцами-антисемитами в государственной измене и приговоренного к пожизненному заключению на Острове Дьявола. Пуанкаре в пух и прах разнес «научные доказательства» обвинителей Дрейфуса, чем в значительной степени способствовал оправданию последнего.

Лила приложила к могильному камню Пуанкаре листок и потерла бумагу карандашом, копируя поверхность. Потом по кладбищенской карте она помогла мне разыскать еще одну могилу, Симоны де Бовуар[24]. Ее похоронили всего год назад, в могиле Сартра. Надгробие цвета слоновой кости с незатейливой двойной надписью — имена и даты — было усыпано цветами и подношениями. Я читала «Второй пол» и «Воспоминания благовоспитанной девицы»; читала «Слова» Сартра, но единственное, что сумела в тот момент выудить из памяти, — это строчку из Ллойда Коула[25]: «Когда она Симону де Бовуар читает, то смахивает на актрису Еву Марию Сэйнт».

— Ты могла бы так сильно любить, чтоб захотеть после смерти лечь на кости возлюбленного? — спросила я.

Лила ни на секунду не задумалась:

— Нет.

Не было нужды вдаваться в подробности. Ее взгляды на романтические отношения, на замужество мне были известны: помеха занятиям, и только.

Можно, конечно, утверждать, что истинный универсализм больше невозможен. Самому Пуанкаре было бы не по силам уследить за всеми открытиями в современной математике. Но в глубине души мне хочется верить, что Лила могла, по крайней мере, приблизиться к универсализму. Было в ней это! Она могла стать если не величайшим математиком своего времени, то уж одним из них наверняка. Но что-то разладилось во вселенской арифметике, и это, должно быть, годами мучило моих родителей, хотя сами они никогда и ни за что не признались бы. Простенькое уравнение: в семье имеется две дочери. Вычесть меня — и мир лишается недурного дегустатора: вполне приличные записки по теме, натренированный вкус, две-три статьи в специальных журналах о тончайших различиях в качестве лучших сортов кофе. Невелика потеря. Но происходит иное, более жестокое вычитание. Кто знает, какие открытия сделала бы Лила, какие задачи решила бы, какие изящные доказательства выстроила бы, имей она в запасе время? В отличие от меня она была создана для серьезной, важной работы.

Сегодня мне нетрудно вспомнить, чем я занималась в тот первый после смерти Лилы год. Оглядываюсь назад и вижу себя, вдрызг пьяную, в койке с каким-нибудь пацаном из школы или с очередным новоявленным знакомцем. Снова и снова. Я не просто пыталась выкинуть из головы, что случилось с Лилой, я стремилась забыть, что я — произведение вывернутой наизнанку арифметики, которая ухитрилась погубить гения, а меня, посредственность во всех отношениях, оставила в живых.

— Я как будто брожу по дому, — оправдывалась Лила, когда я (в который раз!) вытягивала ее из молчаливой задумчивости. — Захожу случайно в другую комнату, а дверь за мной закрывается. И все прочее вроде как исчезает.

Порой мне казалось, что это я двадцать лет тому назад попала не в ту комнату и дверь за мной затворилась. По ту сторону двери осталась жизнь, которая была мне суждена. А по эту сторону двери, захлопнувшейся как ловушка, — жизнь, в которую я ввалилась ненароком. Я рвалась назад, туда, откуда шагнула за порог, но дверь заперта наглухо.