Частным лицам предлагается вкладывать свои деньги также и в новое строительство на тех участках, в застройке которых власть не заинтересована[217], или заинтересована, но не способна застроить их по причине отсутствия средств[218]. После возведения эти строения также подпадут под действие всех законов, касающихся частного жилища, и будут также свободно использоваться властью в своих целях, как и существующие частные домовладения. Но этого будущие владельцы пока не знают.

Частное строительство и частное жилище допускаются советской властью в жилищную политику только потому, что используются как своеобразный резерв жилой площади — когда жилищная обстановка становится катастрофичной, частный жилой фонд уплотняется новыми подселениями точно так же, как и государственный. Фактическое распоряжение частным жилищем находится в руках государства, невзирая на то, что частные дома должны, по самому понятию «частного», быть независимы в административном и хозяйственном ведении ни от кого, кроме самого владельца.

Однако жилищная политика в СССР опрокидывает все принятые в буржуазном праве и просто вытекающие из здравого смысла представления о частной собственности. «Частным» жилище является лишь номинально, то есть лишь по названию. Никакой правовой основы, обеспечивающей наличие личной собственности, личного владения и личного распоряжения, за этим наименованием не стоит, а «частное» владение жилищем становится явлением, существующим во многом лишь на бумаге. В реальности не владелец, а именно власть определяет формы эксплуатации жилища и характер распоряжения этой формой собственности.

Последствием того, что власть, с введением НЭПа и Новой жилищной политики, оставила за собой лишь регулирующие и контролирующие функции, сняв бремя ответственности за отдельные аспекты хозяйственного ведения домами, стало резкое ухудшение состояния жилого фонда.

Так, например, в Москве в ноябре 1922 года Московский совет перекладывает непосредственно на домовладения свои обязанности по очистке домов и прилегающей к ним территории от мусора и бытовых отходов. В результате количество поступающих на городские свалки нечистот резко... уменьшилось и с каждым месяцем продолжало неуклонно уменьшаться. И причина, как оказалось, была вовсе не в том, что жильцы стали проявлять большую аккуратность и уменьшили объем бытовых отходов. Нет, отходов не стало меньше. Попросту часть населения, дабы не тратить силы и средства на вывоз мусора (так как расходы по вывозу мусора были также переложены на плечи жильцов и низовых «субъектов» ведения домами), «ликвидировали свои нечистоты путем закапывания их в землю или вывоза в неуказанные места, которые, таким образом, превращались в незаконные свалки»[219].

В 1921 году в Москве 124 915 человек продолжают проживать в 2543 полуподвальных и 9934 подвальных квартирах; 313 008 человек — в коечно-каморочных квартирах. Часть из них в этот период переселяется в уплотняемые квартиры буржуазии, но при этом они, естественно, не берут на себя лично заботу о жилище. Покомнатно-поквартирное заселение квартир в условиях постоянных уплотнений, переселений, выселений и т. д. вообще не способствует возникновению чувства ответственности за место обитания, так как не обеспечивает ни уверенности в стабильном обладании жилищем, ни в появлении «персонального пространства». Частично по этой причине к 1922 году в Москве приходит в полную непригодность для проживания около трети всего жилищного фонда1.

Для иллюстрации последствий решения власти о снятии с себя забот о вывозе мусора и бытовых отходов (осуществленного не только в Москве) приведем свидетельство осмотра дома № 6 по Большой Морской улице в Петрограде, где находилась гостиница «Франция», преобразованная после революции в коммуну для новой партийно-советской элиты. Осмотр проведен 15 июля 1921 года комиссией, составленной из представителей Отдела Управления домами и отелями Петросовета: «Дом имеет 4 этажа. Водопровод во всем доме не действует. 4-й этаж сравнительно чистый в этом доме. Но уже и в этом этаже в углу коридора устроены кучи мусора. Уборные не действуют. Большинство из них загажены. Полы в некоторых комнатах поломаны, очевидно, на топливо. Стеклянный пол в коридоре во многих местах с разбитыми стеклами и представляет опасность провала. Чем ниже спускаться, тем этажи представляют картину разрушений и антисанитарного состояния все мрачнее и мрачнее. Все донельзя загажено и полы поломаны. Загажены также и пустующие комнаты. Самый же нижний, 1-й этаж и подвал представляют сплошную клоаку. На дворе, также на крышах дровяных построек и на подоконниках дома заметны следы выливания через окно нечистот и выбрасываемых экскрементов, все тут же остается и разлагается. Мусорные ямы и люки переполнены. Общее впечатление такое, что весь дом представляет вредную клоаку...»2

Результаты обследования, проведенного московской жилищносанитарной инспекцией, так характеризуют состояние непригодных для проживания квартир, в которых, за неимением другого жилья, продолжают существовать их обитатели: «Живут в совершенно сгнивших домах, с торчащими из потолка сгнившими балками, в домах без крыши; спят в ванне, в темных чуланах, на площади в 2 аршина (около 1 кв. м. — М. М.)»[220]. Краснопресненская инспекция фиксирует факты того, что «люди принуждены были спать сидя»[221].

Власть, готовая на крайние меры в борьбе с разрушением жилого фонда, предпринимает самые решительные шаги по отношению к «разрушителям жилищ». Она даже готова сажать за это в тюрьму. И сажает! Так, 23 января 1922 года. СНК принимает декрет «Об ответственности граждан и администраций учреждений за сохранность занимаемых помещений»[222], в котором для виновных в повреждении, порче и разрушении дома[223], предусматривается наказание в виде лишения свободы на срок до шести месяцев. Причем народным судам предписывается, несмотря на перегруженность работой, рассматривать дела о «неисправном содержании жилищ» не более чем в 7-дневный срок со дня поступления[224].