С огромным трудом мне удалось им втолковать, что больше мне уже не нужно. После чего, в среду или в четверг, представление началось сызнова. Мы получили недостающие деньги, и со списком в руке я пошла отдавать долги. Как же я намучилась — это не передать словами. Никто не хотел брать назад свои деньги, все были уверены, что заплатили оброк «безетчице», они не хотели верить, что я просто взяла взаймы. К счастью, у меня плохой характер, и я настояла на своем.

Мотоцикл для нас оказался безграничным счастьем. В этом вопросе между нами не было никаких недоразумений. Польза от него была великая, потому что муж возил меня на работу. Он должен был ехать на работу к восьми, а я к семи. Муж завозил меня на улицу Варецкую, а сам ехал на Валбжихскую, приезжая на Польское радио раньше всех, а потому считался суперусердным работником.

Из дому он выходил раньше меня, чтобы завести мотоцикл, а потом начинал давить на клаксон, поторапливая меня.

Из детской доносилось:

— Мать, отец уже рычит!

Мотоцикл меня подстегнул, и я сдала на права.

Экзамен по вождению был единственным экзаменом в моей жизни, который я завалила. Мне досталась «Варшава», только не та, на которой я обычно ездила на уроках вождения, и никто мне не сказал, что у нее плохо выжимается сцепление. Со второго раза, через две недели, я все-таки сдала этот несчастный экзамен и получила права.

Мотоцикл определенно украшал нашу жизнь. Отпуск, проведенный в поездках, оказался самым дешевым и самым приятным. Половину месячного отпуска мы посвящали детям, разделив его так, что две недели с ними был муж, а две недели я. Второй месяц детского отдыха на себя брали мама и Люцина, а мы оставшиеся две недели путешествовали по стране.

Так я проехала все побережье, от Бранева до Свиноуйстя, потому что главным образом меня тянуло к морю, и муж меня в этом полностью поддерживал.

В основном мы ездили компанией вместе с Янкой и ее мужем, Донатом. Не помню, какие мотоциклы были у них, по-моему, сначала, как и у нас, «ВФМ», потом «Виктория», а под конец «Паннония».

Моя мать и Люцина помешались на почве лечения. Они упрямо доискивались в моих детях симптомов всех мыслимых и немыслимых болезней, а терапию применяли весьма устрашающую, пихая в детишек все лекарства, которые попались под руку.

В дополнение к лекарственной агрессии, когда старшему сыночку Ежи было лет шесть, Люцина рассказала ему совершенно ужасающую историю, как на нашего предка в девятнадцатом веке напала стая волков. Излагала она суть дела с незаурядным мастерством. Несчастный ребенок доверчиво внимал ей, и глаза у него от ужаса становились размером с чайные блюдца.

В результате такой заботы Ежи стал вскакивать по ночам, потерял аппетит, побледнел-позеленел, и его действительно надо было лечить. Чем ему становилось хуже, тем усиленнее мама и Люцина пичкали малыша всеми лекарствами подряд, да еще и теми, что Тереса присылала из Канады. Ребенок выглядел ужасно.

Как раз в этот момент я наткнулась на чудный летний домик в Полчине. Когда-то, наверное, это был домик лесника, стоявший на опушке леса. Мы с Янкой провели там месяц при дровяной плите, сухой хворост мы собирали в лесу, а хозяйка у нас его воровала, потому что ей лень было самой собирать хворост.

У меня кончился отпуск, приехала вторая смена — мама с Люциной. В первую очередь Люцина схватила моего Ежи и помчалась с ним к врачу, во весь голос осуждая меня, что я не сделала этого раньше. Эскулапа она не выбирала, обратилась к первому попавшемуся врачу.

Рассказ о том визите я услышала только после их возвращения в Варшаву. Доктор принял Люцину за мать ребенка и с места устроил ей чудовищный скандал. Он объявил, что ребенок отравлен всякой химией, перекормлен лекарствами, и строго-настрого запретил давать ему вообще какие-либо лекарства. Даже если ребенок будет умирать у ее ног от воспаления легких, нельзя ему давать даже аспирин! Зато доктор прописал ему смесь трав, которые нужно было заваривать для Ежи каждое утро, чтобы он пил отвар натощак.

Люцина присмирела, прижала уши и стала выполнять предписания врача. Вернувшись в Варшаву, она вкратце пересказала мне скандал с врачом, пытаясь обвинить меня в чрезмерном пристрастии к лекарствам, но я энергично запротестовала.

Ребенок пил отвар почти год, я никогда не наблюдала таких результатов лечения. Он расцветал на глазах, через три месяца походил на пончик в масле, спал без проблем, лопал, как наш фамильный володух, перестал чем-либо болеть и бешено тянулся вверх, как на дрожжах.

Через некоторое время мы с матерью объединенными усилиями куда-то задевали рецепт. С концами. Вся семья впала в отчаяние, но я на все проблемы всегда реагировала активно, вот и теперь не отступила от своих правил.

Мы взяли неделю отпуска и снова вчетвером, на «Паннониях», двинулись в поход. Этого врача, которого мне предстояло найти в Полчине, я представляла себе старым хрычом, краснорожим и с седой бородой. В конце концов, трактирной бранью он поливал особу не первой молодости, поэтому определенные особенности у него должны были быть.

Мы доехали до санатория, где принимал врач, я слезла с мотоцикла и пошла его искать. Спросила у медсестер дорогу и постучала в ту дверь, на которую они мне указали. Мне открыл молодой худой блондин в плавках и в очках. Я остолбенела от контраста наших одеяний: он в плавках, а я, невзирая на жару, — закутанная в теплые тряпки, на лбу — мотоциклетные очки. И я сдуру брякнула:

— Но вы же слишком молодой!

— Это почему же, пани? — спросил доктор со смертельным изумлением.

Мы с ним пришли в себя не сразу, я объяснила, в чем дело, доктор надел халат, нашел прошлогодний рецепт и снова мне его выписал. У меня теперь было лекарство для ребенка, но ни разу в жизни мне больше не пришлось его применить. Рецепт остался у меня в качестве реликвии. Через двадцать лет тот же самый доктор вытащил моего младшего сына из тяжелейшего невроза.

Собственно говоря, весь тот период моей жизни нарезан на кусочки очередными отпусками. Я рвалась с детьми на море. Ежи постоянно болел, ангины и гриппы от него не отцеплялись. Роберта я решила закалить, и ничего лучше морской воды я для этого не нашла.

Ему было чуть больше двух лет, когда я привезла их во Владиславов. Этот отпуск я хорошо помню. В первый день после нашего приезда было мокро и холодно, а на второй день Роберт заболел ангиной. Через два дня погода улучшилась, состояние Роберта тоже, и я для отдыха села писать повесть о докторе Голембиовском.

И тут разыгралась драма. Где-то неподалеку жили знакомые моих родителей, те самые, которые когда-то в Груйце дали мне работу с пакетиками для порошка «Альма», а потом — в магазине. Теперь они уже такими глупостями не занимались, у них была ферма пушных зверей. В самом Владиславове, прямо возле пляжа, держал свою ферму другой знакомый, тот, который в свое время радостно спустился к нам в подвал с воплем, что над нами рвется шрапнель.

Я знала их дочерей, они были значительно младше меня. У второго знакомого тоже имелись две дочери. Старшая была просто редкостной красавицей, на тот момент ей исполнилось восемнадцать. Высокая, стройная, зеленоглазая, она приковывала внимание, и ей это нравилось. Мировоззрение у нее давно устоялось, она решила сделать ставку на свою красоту и учиться не хотела. На аттестат зрелости она плевала с высокой колокольни, зато нашла себе жениха.