— Дядя Майтанет думает, что тебе надо было его услать, — сказал он.

— Это дядя Майтанет так сказал?

Упоминание о Майтанете всегда вызывало тревожность, предчувствие, слишком неопределенное, чтобы называть его беспокойством. Наверное, потому, что Майтанет был так похож на Келлхуса.

— Мам, они нас боятся, да?

— Они?

— Все. Они все боятся нашей семьи…

— А с чего им бояться?

— Потому что они считают нас сумасшедшими. Они думают, что у отца слишком могучее семя.

«Слишком сильное для этого сосуда. Для меня».

— Ты… слышал… что они так говорят?

— Так получилось с Айнрилатасом?

— Кел, это Бог. Во всех вас горит божественный огонь. А в Айнрилатасе — сильнее всех.

— Поэтому он и сошел с ума?

— Да.

— Поэтому ты его здесь держишь?

— Он мой сын, Кел, так же, как и ты. Я никогда не брошу своих детей.

— Как Мимару?

Через полированный камень пробился жуткий звук, пронзительный крик, такой, словно кто-то испражнялся чем-то острым и режущим. Эсменет вздрогнула. Она знала, что он там, он, Айнрилатас, прямо за дверью, прижался губами к мраморному проему. Ей показалось, что она слышит, как он зубами гложет камень. Она оторвала взгляд от двери и посмотрела на тонкие ангельские черты другого своего сына, Кельмомаса. Богоподобного Кельмомаса. Здорового, нежного, до забавного преданного…

Такого непохожего на других.

«Молю, пусть так и будет».

Ее улыбка перекликалась со слезами на ее глазах.

— Как Мимару, — проговорила она.

Она даже имени этого не могла вспомнить не сжавшись внутренне, словно то была тяжесть, которую можно убрать лишь непосильным напряжением мышц. И по сей день ее люди рыскали по Трем Морям, искали, искали — везде, кроме одного места, куда, она знала, придет Мимара.

«Сбереги ее, Акка. Прошу тебя, сбереги ее».

Пронзительный крик Айнрилатаса перешел в череду сладострастных кряхтений. Они не кончались и не кончались, каждое следующее вытягивалось из предыдущего и в них слышалось нечто настолько звериное, что Эсменет схватилась за плечо Кельмомаса и крепко его сжала. Она понимала, что ни один ребенок не должен этого слышать, особенно такой впечатлительный, как Кельмомас, но ужас парализовал ее. В этих дергающихся звуках было что-то… личное — по крайней мере, так ей казалось. Предназначенное для нее и только для нее.

Крик «Мама!» мгновенно вывел ее из транса.

Это был Самармас, который вырвался из рук няньки. Он был как две капли воды похож на Кельмомаса, за исключением вялого лица и выпученных глаз, так напоминающих глаза древних киранейских статуй.

— Мальчик мой! — воскликнула Эсменет, заключая его в объятия. Охнув, она приподняла его на руки — каким он становится тяжелым! — и заглянула с нежной материнской улыбкой в его бессмысленные глаза.

«Мой несчастный мальчик».

Нянька, Порси, молодая нансурская рабыня, следовала за ним следом, не отставая от его топотка и опустив глаза к земле. Приблизившись, она встала на колени и опустила лицо в пол. Эсменет следовало бы поблагодарить девушку, но ей хотелось найти Самми самой — может быть, чтобы подглядеть, чем он занимается, как обычные родители подглядывают за детьми через обычные окна.

Позабытый Айнрилатас продолжал кричать по ту сторону полированной каменной двери.

Ступеньки. Бесконечные ступеньки и коридоры, от сдержанного блеска верхних этажей до монументального зрелища нижних, публичных помещений дворца и дальше, до грубого камня темниц, где в каменном полу протоптали колеи бесчисленные узники. В одном из двориков, через который они проходили, Самармас пошел обнимать спины всех, кто пал ниц. Он никогда не делал различий в проявлениях любви, особенно в отношении рабов. Он даже поцеловал одну старуху в коричневую, как орех, щеку — у Эсменет пошли мурашки по коже от звука ее радостных рыданий. Кельмомас всю дорогу болтал, напоминая Самармасу, как суровый старший брат, что они должны быть воинами, что они должны быть сильными, что только честь и храбрость помогут заслужить любовь и похвалу их отца. Слушая его, Эсменет задумалась, какими принцами империи они станут. Она поняла, что боится за них — как боялась каждый раз, когда ее мысли обращались в будущее.

Когда они спускались по последней лестнице, Кельмомас принялся описывать шпионов-оборотней.

— Кости у них мягкие, как у акулы, — рассказывал он звенящим от возбуждения голосом. — И еще у них вместо лица — клешни, они ими кого угодно могут за лицо схватить. Возьмут и тебя укусят. Или меня. Чуть что — раз, и с ног тебя свалят!

— Мамочка — чудища? — спросил Самармас со сверкающими от слез глазами. — Акулы?

Он, конечно, уже знал, что такое шпионы-оборотни: она сама же щедро потчевала его бесконечными историями об их зловещей роли в Первой Священной войне. Но в своем простодушии он реагировал на все так, словно сталкивался с этим впервые. Повторение, как неоднократно убеждалась она, глядя в его косящие глаза, было для Самармаса как наркотик.

— Кел, ну хватит.

— Но ему тоже надо знать!

Ей пришлось напомнить себе, что ум у него как у нормального ребенка, а не как у его братьев. Айнрилатас больше всех унаследовал от отца его… таланты.

Ей страшно хотелось избавиться от этих тревог. При всей своей любви у нее никак не получалось забыться, разговаривая с Кельмомасом, как получалось при разговорах с Самармасом, чье слабоумие превратилось для нее в своеобразную святыню. При всей своей любви она не могла заставить себя доверять ему, как подобает матери.

Особенно после всех этих… случаев.

Как она и боялась, коридоры, ведущие к Залу Истины, были забиты целым карнавалом всевозможных персонажей. Кажется, весь дворец нашел повод взглянуть на нового пленника. Она заметила даже своего повара, миниатюрного старого нильнамешца по имени Бомпотхур, который проталкивался к двери вместе с остальными. Через все каменное пространство под сводчатым потолком прогудел голос Биакси Санкаса, одного из самых влиятельных членов Конгрегации:

— С дороги, тупой лакей!

Происходящее тревожило ее больше, чем следовало. Одно дело, быть императрицей Трех Морей, и совсем другое — быть женой аспект-императора. В его отсутствие ответственность абсолютной власти падала на нее — но падала она с такой высоты, что не могла не ломать и не калечить. Даже там, где слово императрицы должно было быть непререкаемо — как, например, в пределах ее собственного дворца, — все обстояло далеко не так. В отсутствие Келлхуса Андиаминские Высоты превращались в какое-то вечно вздорящее скопище кланяющихся, расшаркивающихся, вкрадчивых воров. Экзальт-министры. Знать из Высокой Конгрегации. Имперские чиновники. Почетные гости. Даже рабы. Ее мутило от их вида, когда они все выстраивались со слезами обожания и преданности в глазах каждый раз, когда Келлхус шел по залам, и тотчас продолжали поедать друг друга, как только он удалялся — когда в золоченые залы входила она. «Ходят слухи, благословенная императрица, что такой-то усомнился в правильности реформ рабовладения, и его высказывания вызывают весьма серьезную тревогу…» И так далее, и тому подобное, нескончаемый танец острых, как ножи, языков. Она приучилась по большей части не обращать на все это внимания; хотя, если бы малая часть того, что говорилось, была правдой, дворец оказался бы на грани мятежа. Но это означало, что она не узнает, если дворец действительно окажется на грани мятежа, а она довольно много изучала историю, чтобы знать, что подобная ситуация должна быть наипервейшим основанием для беспокойства любого монарха.