Однажды Желязны зазевался и опустился к Националям. Что-то внутри ему подсказывало, что так низко падать нельзя, можно «век свободы не увидать». Национали напоминали клуб картежников, которые спелись на захудалой станции, где «анизотропное шоссе» вдруг оборвалось, и им осталось играть и тихо ненавидеть друг друга за глупость. Структуры напоминали одна другую эпициклами внутри и полуоторванными щупальцами энергетических канальцев по ободу рыхлого поля. «Не умеешь летать, придурок, не суйся к низшим», — сказал кто-то близко, да так громко, что на момент «веселый Роджер» выдал в пространство сноп искр, чего до сего момента не умел. Электричества было вокруг хоть отбавляй. Грузная энергетическая бабища с лычкой — русская национальная идея - без талии и направления движения, эдакая кукла-неваляшка, шепталась с японской компактной дыркой, вогнутой вовнутрь, словно спрятавшей поверхности от присосок незадачливых свободных частиц, которые, как известно, агитируют за всеобщую структуризацию Космоса, а поймаешь их — чешется ужасно. В своем диверсифицированном сознании Роджер повесил на это место знак «Свалка» и рванулся вглубь, изничтожая по дороге в Никуда память о Земле — планете обезьян и их «придуманных Богах»...

...Ямамото был старожилом этого слоя, стратосферной крысой. Космос интересовал его слабо. Мимо периодически пролетали вновь прибывшие, они рвались к свободным энергиям, там их разносило в клочья, и на миг они обретали безумие, которого были лишены на земле. Стратосферный слой был хорош тем, что здесь складывались музыки, и можно было найти любые отпечатки любых творений, стоило только настроиться на волну той или иной структуры. Структуры болтались выше, они, как люди, хотели летать в пустоте, будто бы там безопасно. Опасно везде, где ты боишься быть. Ямамото уже давно залег в музыкальный пласт и стал им. Словно книга, в которой живет автор. На эти ухищрения ему потребовалось пять земных лет, теперь он лежал в базе и мог даже считаться эгрегором, записавшим свою мелодию и слившимся с ней. Это давало возможность наблюдать свысока голубой шарик и его благословенную точку силы и боли — страну Восходящего Солнца. Каким-то чутьем Ямамото понимал, что так не поступают, и нужно влиться в композит с более энергосберегающими созданиями, живущими «высоко над всем пережитым», но кто его тут в Космосе будет ловить и привлекать к ответу? Ясно, только свои. А своих он пока не встретил... Роль небольшого Бога Ямамото очень нравилась: он, словно ребенок, играл в ГО с игрушечным миром, и когда получалось, он на мгновение вплескивался из музыки и становился солнечным ветром, структурой наивысшей радости, и пер к солнцу, как слепой слон. Он так однажды доигрался, что забыл свое имя, и ему пришлось выдернуть с земли статистический ряд японских созвучий и выбрать популярное в текущем мире. А мир тек так медленно, что его ямамотство осталось переходящей фамилией из века в век. Как Смиты в Англии и Ивановы в России. На Земле в это время вдруг быстро вспыхнул и погас интерес к фигуре полководца Второй Мировой, который не принес Японии славы, а учил ее смерти и, казалось бы, не заслужил изъятия из памяти веков. По иронии судьбы игла небесного поиска чуть сместилась, и весь мир вдруг заговорил про Мисиму, резвого японского Калиостро. И критики мира оказались трактовщиками его виршей, словно он вновь открытый Ницше или Бертран Рассел, оставшийся в неведении. Ямамото не отследил этих частностей.

В девяностые явился этот американский придурок и застрял в Стратосфере на десять лет. Он был неловок и отвратителен, он путал мелодии и внедрялся в чужие архивы, он посылал в свою Америку такие сигналы, что однажды это едва не кончилось для Японии Цунами. Пострадали Цейлон и Малайзия с Тайванем. Ямамото спохватился поздновато и едва не обнаружил себя. В Новом Орлеане американцы вели себя как стадо глупцов, были жертвы и сгнившие газоны после урагана с русским именем Катрина, что значит Катька. У русских была такая царица. Если что творишь, вали на русских. Верное дело. В космосе не было принято открыто бороться, пищевые цепи вежливо маскировались под композитные структуры. Этот Айсик был единственный мертвый, которого Ямамото мечтал отправить на землю. Пусть бы пожил еще... Или повыше в Космос, Великий и Ужасный, чтоб там его душу сплющило и превратило в пазл чьего-то холдинга. Однажды американец списал в наглую полет его Ямамото солнечного ветерка и под своим именем послал на землю сигнал в Америку. Ну и кретин - как будто они, американе, поймут! Эта разлапистая территория с многочисленными но короткими вспышками активности, на которую этот олух еще при жизни спускал разные примочки космического разума, вообще не волновала бывшего адмирала, в ней не было спонтанности бытия, и уж тем паче спонтанности сознания: было сплошное бытие, проживание с воспроизводством, «вышивание крестиком» по линиям электропередач. Там не было дыхания океана, суша была с ним сравнима, и равновесные состояния господствовали. В общем, нечего было с этой местностью возиться. Иное дело — благословенная земля — случайный фактор горообразования, причуда умершей музыки диких божеств, слабо прорисованной, как не искал ее Ямамото среди отпечатков. Только здесь у душ был шанс еще на земле постигнуть Бога и умереть, только этот «остров в океане» был достоин солнечных ветерков, потому что если этот ветерок послать на Землю, то души людские по прямому проводу попадают на миг в объятия Бога и это называется красивым словом «озарение», и нужно только не переборщить с миллионами искорок, чтобы не случился у них потом рак легких, то есть по-местному — ожог души. Ну, если и так — счастлив тот, кто прикоснулся к Бесконечности в теле, здесь в стратосфере уже не переживешь таких ощущений, здесь все измеримо, а эстетизация пространства есть личное бремя каждого космического существа.

«Чертов Азимов гнул свою линию. Ямамото слышал о таких, которые сохраняют вечную связь со своими странами или даже отдельными людьми, и все отпущенную им бесконечность просаживают здесь, в стратосфере. Ямамото ненавидел Азимова всеми силами своей полноты и всей разреженностью своей пустоты, всем набором своих случайностей, всей своей приобретенной опытом связностью и всеми взлелеянными остатками своей памяти, потому что сам был таким же. Счастье американца, что тот не искал товарищей по созависимостям. Иначе Ямамото уничтожил бы его и был бы отправлен в черную дыру на трансформацию лишних воспоминаний и прочего мусора последнего существования души. Память разрешалось иметь до первого убийства. Ангел, которого Ямамото поймал в самодельную ловушку и допросил с пристрастием, все рассказал ему об этом в первый год бесконечности. Ямамото отпустил ангела и понял, что нечистая сила ему ближе. Странно, но черти сюда не захаживали. Живя на земле, он считал, что именно они ведают земной музыкой, ан — нет! Они всего- то лишь были альтернативой в паре к ангелам, рефлективным зеркалом, пугалкой для бедных, знакомых лишь с бинарной логикой человеков, простейшей музыкой, спущенной с небес в незапамятные времена, когда Разум нужно было создавать весь и сразу, а строить все и сразу тогда не умели даже высшие Големы, претендующие на Творчество и Сотворчество с Пустотой и Случайностью. Случайность Ямамото видел один раз, и уже даже выбрал стать ее пазлом и летать без забот сквозь безвременье, но что-то внутри структуры сжалось, и на уровне ядра пульсация навстречу монстру погасла, и так он и не догнал птицу, и теперь не жалел об этом. Жалость осталась на Земле, она исчезла из жизни еще до любви и уж точно задолго до смерти...»