Интервьюэры, вошедшие вместе с этой мыслью, были безжалостно подавлены его прогнозом: «Первичное упрощение, начавшееся в нашей стране, благодаря тупости и неповоротливости наших с вами мозгов, приведет нас сначала к лавине управленческих ошибок, потом технологических сбоев и катастроф, а затем к Сюжету, подробно рассмотренному в фильме "Безумный Макс". Как не видели?А я уже смотрел».

Молоденький репортер, Джон Кляйн, которому поручили расспросить умирающего писателя, долго осведомлялся у знакомых о фильме «Безумный Макс». Фильм вышел через год спустя после смерти писателя фантаста Айзека Азимова. Джон бросил работу в газете, где числился ведущим раздела «Новое», долго скитался по средней Америке и занялся обертонным пением. В 2000-е он попал в Россию, и в маленьком зале состязался в своем искусстве с монголоидного типа русским, который просто встал рядом с ним на сцену и начал импровизировать голосом, куда более сильным, чем у Джона. Они спели вместе и сняли миллион оваций. Пили пиво потом и говорили о пустяках.

«В книжном магазине на Невском проспекте Санкт-Пе- тербурга стояло несколько десятков книг писателя Азимова. Когда Джон рассматривал пестрые обложки, то в магазине начался пожар и Джон едва не сгорел, растерявшись вконец от странных совпадений и свалки в проходе. Его буквально вытолкнул вперед русский молодой парень, при этом он успел схватить портфель Джона и больно прижать его к джоновой же груди. Так действительно легче было выползти из людской пробки, сгруппировавшись с собственными вещами. Парня звали Кириллом, он бойко говорил по-английски и совершенно не выпендривался насчет спасенной жизни гостя страны. Парню было всего 18 лет, он приехал поступать в институт и назавтра уезжал в Москву. На вопросы: знает ли он Азимова и смотрел ли фильм «Безумный Макс» — юноша ответил утвердительно. Джон сунул ему в руки визитную карточку и они расстались».

«Вот это да! Маша занимается литературными опусами в рабочее время, — подумал Первый. — Хорошенькие совпадения. Если Машка убежит к этим студентам, или, как их там — дипломатам, я ...я ...ничего не смогу сделать. Лучше их перетащить к нам. У них нет базы и статуса. Мы их тут прикроем, раз такие умные... Ну, что там у нее дальше? Про Щедровицкого? Точно. Почему она не публикует это все в журналах? Предана ему, Первому? Сохраняет впечатление гармонии и забывает распечатанные вирши на столе? Чушь, конечно. Если бы Второй был жив, она бы была влюблена во Второго».

«Шел 1956 год. Шел сдержанно, — так бы мог и Второй написать. - Отдавая дань своей скорой кончине, просто шел. Юлия Гиппенрейтер почувствовала оттепель не по оттаявшим взглядам бывших фронтовиков, а по чему-то другому. Фронтовиков приняли в 1946-м в Университет прямо из-под знамен, и они так и ходили под знаменами уже одиннадцать лет в науке и в жизни. Она отследила прорвавшуюся "сырость " в коридорные разговоры и в печать. Сырые, спорные, не идеологические темы потихоньку расползались и укреплялись в кружках, группах, газетах и даже толпах. Там, где раньше была изморось, начинало пузыриться что-то такое, за которое теперь, наверное, не будет наказания. Осенью 1956 года она шла навстречу этому новому по ветреной Москве, едва поспевая за стремительным философом Юрой Щедровицким, который рвался создать психологический семинар и петь там гимны неукротимой логике мышления».

Леонтьев царил на факультете психологии и был величественен и демократичен. Он гордо нес фамилию, тело и голову с огромным лбом, и далее по жизни Юлия все время натыкалась на его потомков, родственников и однофамильцев, которые широким фронтом шли навстречу жизни, подминая под себя ее значимые, красивые, но уже готовые, кем-то и когда-то бодро собранные части.

Алексей Николаевич был дружелюбен и словоохотлив, в своем обхождении со студентками был замечен в умелом обращении ко всем сразу и к той единственной, которой предназначался вопрос. «Я готов вами заняться в рамках того искусства, которым владею, ах, простите, конечно, в рамках науки и практики!» — таков был его внутренний девиз. Юлия не сразу поняла, что это за зверь, и, оказавшись в аспирантуре, в качестве отвеса от «научного обаяшки» примкнула к ершистым методологам. В эти годы ее интересовала проблема «стойкости» и «предательства», но она была вполне умной девочкой, чтоб не заявлять своего интереса в идеологизированный мир и думать о душе в свободное от учебы время. Она не боялась работы и была на хорошем счету. Она жалела Юру, который всегда ходил по краю пропасти, его выгоняли, не брали, лепили выговоры, он выплывал за счет своей неуемной харизмы и дерзкой уверенности в истинности своей картины мира. Он словно бы плавал в море по имени «мышление», и его плавание все больше расширяло и пересоздавало это море, и вот уже она, Юля, убежденный практик и, скорее, испытатель, чем исследователь, начинала потихоньку нырять в чистое братство интеллектуалов как в среду, в которой можно недолго пожить без себя, но зато наедине с тем самым чистым разумом, о котором писали философы. А их запрещали. Об этом на грани времен еще говорили оставшиеся священники. А этих убивали, потому что опиум для народа... В храмах царили склады. Народ осматривался. Теплело, несмотря на осень.

Леонтьев разрешил им семинары, но потом месяц кипел и все вскоре сам разрушил, потому что не по нему вышло. Он даже обвинил их всех в потугах на гениальность, то есть в грехе гордыни, которым, наверное, сам давно страдал. Но рефлексия великими людьми своих личных особенностей тогда была не в чести, а жертвы идеологии каялись на партсобраниях и «осознавались» лишь в том, в чем велели. Это время уже проходило, но отступало со скрипом.

Юля смотрела вперед, и это «вперед» ей нравилось. Кружок не рассосался, а перетек в куда-то. Юля то теряла, то снова находила с ними связь. Потом, когда после эры «физиков и лириков» вдруг наплыли туманные восьмидесятые, она осталась на посту и в статусе, а популярная книжка для родителей, как итог любви взрослых и мудрых к детям юным и беспощадным, сделала ее близкой к людям, не сведущим в мышлении, зато преуспевшим в чувствовании. Американцы финансировали ее исследования трех поколений семей, репрессированных в 30-е годы, и таким образом тема «предательства и стойкости» и их влияние на эволюцию поколений была привнесена из юности в текущее информационным потоком время.

«Но ее-то время когда-то взлетало в космос; мысли, если они были мыслями, а не абы как, становились материальными, и никого это не удивляло. Юру Щедровицкого обвиняли в том, что он убивает словами людей и предвидит смерть событий. Вместо "Основания"в стране к началу 80-х выстроилось уродливое партийное чудовище, с интеллигентным видом пожирающее свой собственный шлейф от ракеты. Американцы тоже не успевали. Страна Советов сумела сказать "Кораблю взлет!" и тут же забыла об улетевших. Исследования о тех, кто в эпоху охранки не предал своих, сделанные ею с большой тщательностью проживающей во времени души, были не нужны детям потребления, как выпущенные в 2000-х фолианты "Лубянка. Сталину " осели в библиотеках, опоздав к своему влиянию на материальный мир. Внуки расшифровывали реальность через модные "Коды Да-Винчи" и позировали в реалити-шоу. Юлия Борисовна иногда расстраивалась, как девочка, несмотря на весь свой опыт трех эпох цивилизации. Видимо, в свое время она заразилась методологическим мышлением, и теперь разрыв его с реальностью нужно было кропотливо заполнять. Она писала учебники. Понятные, выверенные бесконечной чередой опытов и наделенные интуицией. Создатель американского "Основания" не пережил неистового Щедровицкого и на два года. Эпоха грозилась назвать новые имена, но угрозы как-то рассосались. В Москве на каждом. углу развели солярии, подгоняя жизнь потребителей к быстрому итогу под неправильным солнцем. Родители начали покупать любовь своих детей, как и солнышко, за деньги, и "предательство "уже поползло изнутри, а не извне от государства, а "стойкость"лишилась привилегий и осталась прерогативой спорта и Пиара. Обиженное на людей "чистое мышление" поднялось повыше и перестало пересекаться с головами. Науки стали походить на вымороченную магию, а магия.вовсю понеслась использовать технологии и стратегии. Государственный ГОЛЕМ, который раньше служил упорядочиванию "Путей к коммунизму ", встал в клинч и вообще перестал "ловить мышей". Решения не принимались никакие, а продавливались только нейтральные. Москва все богатела. На месте Пивного бара, где сидели и спорили юные философы, красовалось казино. Услужливое нейролингвистическое программирование возвращало людям их ответственность за содеянное, но призывало улыбаться по-американски. Люди стали искать в себе творческие струны, некоторые бегали в режиме хиппи до 60-ти лет и, не находя ни собутыльников, ни сочувствующих, повисали раздраженными интеллигентами на руках у детей, которые не хотят их слушать. Борис Стругацкий, давно похоронив брата, остался писателем, и его "основание" было тем светлым куском жизни, на котором вдруг вспомнившие отрочество пятидесятилетние братки прощали друг другу миллионные рублевые ошибки. В России, в этом Аду, всегда были островки Рая, и беда лишь в том, что они перемещались, и нельзя было подстраховать детей и внуков, что вот тут "оазис" возникнет и сколько-то просуществует. Юру Щедровицкого помнили, он тряс страну за горло и орал на страну, чтоб шевелилась. Он сорвал голос и умер. Он не владел НЛП, не берег здоровье и искал истинных сотрапезников и вообще был далек от психологии. Он создал партию нового типа, но она объелась либерализмом и переругалась в верхах по поводу "чистоты истины". Истина скользнула в высоту, потому что если орхидею окунуть в мочу, то она, конечно, перестанет быть прекрасным цветком, и не потому что была плоха орхидея, а потому, что отвратительна моча. Так говорят на Востоке. А нас относят к восточной Европе, как мы не пыжимся.