Самохвалов уже взял себя в руки.

— Значит, что же выходит? Выходит, что ситуация в одном мире вызывает проблемы в другом. Так?

— Страшно, да?

— Страшновато. Я, знаешь ли, не против того, чтобы быть не как все, но не до такой же степени!

— За всё надо платить.

— За что? — не понял Самохвалов.

— За то, скажем, что не всякому дано видеть себя наследным дюком и другом государя-императора…

— Не завидуй.

— Было бы чему.

— В психологии, вижу, ты не силен. Возьмем нашего Маленького Мастера. Ведь рыцарь его не с пластиковым мечом по лесу бродит, с настоящим. Каково будет нашему толкьенисту, если его рыцарь кого-нибудь взаправду зарубит? Он же эту кровь как пить дать на свой счет запишет. К гадалке не ходи. Да-а… Ну а как он там своей Алле с кем-нибудь изменит? То-то же. А говоришь тут…

— Ты вот что мне скажи, экспериментатор сиятельный, что следует из того факта, если Веров все-таки сновидец?

— Ну, надо подумать.

— Значит, у него в каком-то из миров есть двойник.

— Так. И дальше?

— Почему не в девятнадцатом веке?

— Молодец, уважил. А почему бы ему не быть жителем Атлантиды или Гондваны?

— А тогда были люди?

— Когда?

— Когда Гондвана.

— Это принципиально?

— Для нас — нет. Но если бы твой дюк поинтересовался обстановкой в литературном мире?.. Понимаю, Символиста искать — дело сложное. Но литература — дело вполне приемлемое. Нас интересует фантаст. Имя может быть каким угодно, но произведения должны как-то соотноситься с произведениями тутошнего Верова. Так? Кроме того, скорее всего, и псевдоним не случаен, возможно, точно такой обнаружится и там. И если он, в самом деле, не случаен, тогда точно не Гондвана, а Россия иного мира, очень возможно, того, где обитает дюк. Жаль, если твой дюк окажется таким толстокожим. Мое впечатление о нем, напротив, самое положительное. Хотя, конечно, государственные дела у человека… Но ведь и на попойки у него времени хватает?

— Ему время от времени необходимо расслабляться, по-русски.

— Ну, это я хорошо понимаю. Мой Пимский, кажется, дорасслаблялся. И все-таки через дюка многое можно было бы узнать. — Цареград неожиданно подался вперед и положил руку на плечо Марка: — Не подкачай, ваше сиятельство. Очень тебя прошу: не подкачай…

Cценарист Серню и Писатель Фомич шли по Малой Мясницкой. Осень. Шорох листьев, каблучки спешащих дам, цокот копыт и скрип проезжающих пролеток.

— Что ж это выходит, Фомич, сколько я не читал из твоего, э-э, наследия, нигде нет даже намека на присутствие женщин. Разве так можно писать? — спросил Серню.

Он любил старину Фомича, такого же, как и он, студента, изучавшего цикл естественных наук на втором курсе университета. Такого, да не совсем: в Морскую войну Фомич воевал в составе русского Добровольческого корпуса. Поэтому Серню еще и побаивался своего друга.

— А как иначе, старик? Женщины, они все как-то мимо, ни с боку ни с припеку, — благодушно возразил Фомич. Собственно, их и нет вовсе. Где ты их видел, старина? Их нет, это всё пар, иллюзия!

— А вот эти что, не женщины? — показал Серню на проходящих мимо дам.

— Ну и что? Ты докажи, что они есть…

Сценарист закашлялся. Он знал, что если Фомич хотел спорить, то готов был спорить с самой очевидностью.

— Ладно, я твоих софизмов касаться не буду. Но ведь во всяком литературном произведении всегда обнаруживаешь даму, и не одну…

— А зачем?

— Как это? — не понял Серню. — Если желаешь, изволь я тебе поясню…

Он имел кое-какой литературный опыт, писал сценарии и потому полагал себя компетентным в литературных материях.

Но посмотрел на довольного Фомича и осекся. Потом спросил:

— Что, небось, ловушку заготовил?

— Не без этого, старик. Ну, так зачем они нужны в этой самой литературе?

— Как же, ничто в нашей жизни не обходится без них, — повел речь вовсе не о литературе Серню. — Всякое событие, движение души несут в себе знак их присутствия. Из-за них рушились империи и опять же созидались; Генрих Восьмой отказался от католичества и сделал Англиканию англиканской. Потом…

— Так ведь это всё литературщина, мой друг, дань романтической традиции, уже порядком изжившей себя.

— Но Генрих Восьмой?

— Он вполне мог пылать страстью и к небесным светилам. Результат был бы тот же. Если бы судьбы империй зависели от женщин, то никаких империй не существовало б, а жили б мы натурально в шалашах и грызли кости мамонтов…

— Позволь, но мамонты давно вымерли…

— Это фигура речи, при том — не бессмысленная.

— Но исторические примеры?

— Ты еще скажи, что курок является причиной выстрела из ружья, а не охотник вкупе с пробегающим мимо зайцем. Или скажи, что какой-нибудь Раскольников порешил старушку потому, что где-то спёр топор.

— Я этого не говорил!

— А тогда при чем здесь женщина?

— Но, дорогой мой, Бальзак, Тургенев, классический роман…

— Ты сценарист. Если в сценарии не будет дамы — его возьмут для съемок?

— Нет. Разве что это какой-нибудь «Аттила» или «Царь Пирр».

— Ну а если в романе дамы не будет, то хватит фантазии у писателя?

— А это здесь при чем?

— При том при самом. Писание романов — тяжкий труд. Ты думаешь, чтó вдохновляет писателя?

— Что же?

— Вот этого ты и не знаешь. Душа таланта — потемки. А у не-таланта — так полный мрак. А я тебе расскажу, я их, писателишек, насквозь вижу. У всех у них наблюдаю я не вдохновение, несомненное и настоящее, а комплекс солдата.

— Какого солдата?

— Обыкновенного. О чем двадцать четыре часа в сутки думает солдат?

— О чем?

— Ясно, ты в войске не бывал. А мне вот пороху понюхать довелось… О бабе солдат думает. Об ином просто не интересно, не выходит у него об ином. Уяснил?

— А-а…

Оба замолчали и, свернув на Несуглинную, направились к ближайшему трактиру.

— Послушай, — вдруг сообразил Серню.

— Слушаю.

— А не приходило тебе в голову, что у тебя комплекс сражающегося солдата? Скажем, во время рукопашной солдат вспоминает о дамах?

— Как можно, бой ведь идет!

— Вот у тебя это самое и есть.

— Да ну! Разве я в рукопашной?