«В цитируемых словах пишущему эти строки почувствовалась некоторая недоговоренность, и он позволил себе упомянуть об этом в беседе с автором воспоминаний. Анатолий Федорович ответил примерно следующее: “Мне не хотелось вдаваться в подробности, характеризующие заботы моего покойного отца о Некрасове. Но вам я могу сказать, что труднее всего было отучить его от привычки выпивать. Отцу немало пришлось потратить усилий, прежде чем он добился в этом отношении определенных результатов”»[224].

Евгеньев-Максимов анализирует источники, подтверждающие наличие этой привычки у Некрасова (в основном свидетельства современников относятся к 1840-м гг.)[225]. Отметим и другие свидетельства людей, знавших Некрасова в более поздние годы. Эти свидетельства исследователь не приводит, хотя они ему, несомненно, были хорошо известны. Рассмотрим три из них.

Н. А. Белоголовый, знавший Некрасова в его последние годы, не оставляет свидетельств о пристрастии поэта к спиртному[226]. А. М. Скабичевский называет Некрасова «знатоком по кулинарной и питейной части»[227], который, однако, «после стерляжьей ухи в 5 рублей тарелка и двадцатипятирублевого токайского» «не брезговал самою сомнительной сивухой и мутненьким баварским пивом в грязненьком загородном трактирчике»[228], но при этом неизменно «так упорно и крепко держал в ежовых рукавицах все свои бурные страсти и таким был строгим хозяином самого себя, что, кто не знал его близко, тому он мог показаться человеком совершенно бесстрастным»[229].

Познакомившись с Некрасовым также в его зрелые годы, Скабичевский делает вывод о стержневом свойстве его характера, исключавшем чрезмерную зависимость от привычек[230].

Ю. К. Арнольд, знавший Некрасова в первые годы его петербургской жизни, отмечает: «Вакха только допускал он как условного собеседника»[231]. Литературный портрет поэта в этом тексте далек от идеализации, что позволяет думать о непредвзятости приведенного свидетельства.

Не прибегая к цитации этих источников, Евгеньев-Максимов делает сходный вывод: «Если нельзя отрицать значительность той роли, которую Кони сыграл в жизни Некрасова, то, с другой стороны, не менее ошибочно было бы думать, что без помощи Кони Некрасов был обречен на гибель. В своей последующей жизни и деятельности Некрасов проявил столько железной выносливости и умения приспособляться к обстоятельствам, что едва ли можно сомневаться в том, что эти качества в конце концов помогли бы ему и без содействия Кони подняться с того дна, на которое он вынужден был опуститься»[232].

Вывод Евгеньева-Максимова, созвучный мнениям людей, лично знавших Некрасова, наводит на два соображения о задачах исследователя и его книги.

Первое, имеющее более общий характер: исследователь отмечает целеустремленность и силу характера, чтобы задать читателю желательное представление о мере богемных привычек Некрасова и мере необходимости «воспитательной роли» Кони, так сказать, ослабить значение оговорок о небезупречности Некрасова. Утверждение формирует хрестоматийный образ поэта-классика, закрепившийся в литературоведении XX в.

Представляется важным подчеркнуть другое обстоятельство. Если бытовые привычки и профессиональные навыки молодого Некрасова еще нуждались в сильной коррекции, то потенциал его характера уже определился. Это был потенциал явного лидера, обладающего, несмотря на общительность, закрытым характером[233]. С нашей точки зрения, именно это обстоятельство во многом влияло на характер взаимоотношений Некрасова и Кони с ярко выраженной разницей в статусе – работника и работодателя, младшего и старшего, «воспитанника» и «воспитателя» – и характер печатных оценок Кони.

Второе, более частное: за усилиями Кони отвратить Некрасова от спиртного могли стоять, кроме воспитательных, соображения журнально-газетной политики. Евгеньев-Максимов приводит цитату из записки Ф. В. Булгарина к Л. В. Дубельту. В ней Булгарин отзывается о политической неблагонадежности Я. П. Буткова и Некрасова и советует способ их разоблачения[234]. Свидетельство Булгарина относится к весне 1848 г. Воспоминания современников о более ранних годах Некрасова тоже позволяют отметить его любовь к неофициальному общению, осведомленность и остроумие[235]. Можно предполагать, что Кони заботила социальная сторона: нежелательные разговоры его молодого, недостаточно опытного, но активного сотрудника с широким кругом знакомых в «неформальной обстановке».

Талант, молодость и целеустремленность Некрасова вызывали в его «воспитателях» стремление помочь. Его смелость и предприимчивость – желание предостеречь от неверного пути, направить к образованию (Плетнев, Полевой). Ранняя самостоятельность, стремление к самоутверждению, активность, вкупе со склонностью к богеме, – желание «взять в рамки», подчинить правилам, воспитать в нем исполнительность и дисциплинированность. Этими мотивами, по всей видимости, в общении с Некрасовым руководствовался Кони, многолетний воспитатель юношей в военных учебных заведениях. Не случайны его претензии к Некрасову, которые тот пересказывает в процитированном выше письме к Кони, – недостаток «аккуратности, деятельности, постоянной любви к труду» (XIV-1: 40) (курсив мой. – М. Д.). Это – требования руководителя к исполнителю, в роли которого оказался молодой человек с сильными задатками лидера. Письмо написано на стадии завершения их конфликта, время и обстоятельства которого стали переломным моментом на том отрезке биографии Некрасова.

Поэтому, как представляется, сдержанность Кони в печатных поощрениях Некрасова была продуманной. Оставляя мотив зависти и ревности опытного Кони к славе начинающего Некрасова как принадлежащий художественному образу, попытаемся определить позицию редактора, работодателя и учителя. Позиция определялась требовательностью к богато одаренному, инициативному, самостоятельному, но недостаточно образованному и дисциплинированному сотруднику и стремлением четко обозначить status quo.

Только мошенник, должно быть, ужасный. <…> Он каждый вечер является навеселе и рассказывает тьму забавнейших анекдотов о петербургской литературе» (Летопись I: 183).

Вполне вероятно, что для людей, принимавших в Некрасове участие, была очевидной его общая одаренность, но не талант в более узком понимании – талант поэта, талант прозаика, драматурга или критика. Возможно также, что любой его частный талант был менее заметен вследствие известной разбросанности начинающего литератора, пробующего себя сразу во всем.

Поэтому в процитированном Некрасовым письме Кони действительно могло содержаться замечание (а не намек) о недостатке таланта. Его мнение о недостаточном поэтическом, или прозаическом, или драматургическом таланте Некрасова, скорее всего, опиралось только на первые и достаточно поспешные опыты молодого человека, стремящегося к более высокому положению в литературе и действительно написанные «из хлеба». Правомерно предполагать, что сама по себе оценка Кони была строгой, а в письме к Некрасову – еще и намеренно заниженной, что возымело желаемое действие: в ответном письме Некрасова есть подробный анализ мотивов и причин его действий, а конфликт завершился укреплением сотрудничества.

Эта оценка и лаконизм Кони дополнительно проясняется и обретает принципиальное значение, если обратиться к ближайшему контексту. Ближайшим контекстом является цепочка событий, приведших Некрасова и Кони к серьезному конфликту.

Рассмотрим одну из версий возникновения конфликта: что он был спровоцирован В. С. Межевичем, который стремился внести раздор в «лагерь» «Литературной газеты». В некрасововедении с именем Межевича связаны, во-первых, уничижительная