Юнни помотал головой. Я повторил вопрос. Он кивнул.

— Ну и зря. Это пустяки. Они просто хотели задать мне пару вопросов. Никуда я не денусь.

Вооружившись ложкой, я начал формовать биточки. Все-таки готовка здорово помогает. Я выложил первый биточек на сковороду. Он зашипел, по кухне разнесся аппетитный запах. Мамаша наверняка стояла в коридоре. Я не слышал ни ее дыхания, ни шороха движений, но точно знал: она там.

В этот вечер я и увидал возле крепости какого-то человека. Он стоял на опушке леса, причем не с пустыми руками. Уже смеркалось. Едва я подошел кокну, он встрепенулся, прошагал вдоль каменной ограды к лесу и исчез за деревьями. У меня не было уверенности, что это мужчина, просто чутье подсказывало. Я оглянулся. Мамаша с Юнни смотрели по телику сериал о крупнейших цунами нашего столетия.

— Пойду прогуляюсь, — сказал я и вышел, прихватив с собой карманный фонарик.

На улице по-прежнему было тепло и сыро. Несколько часов уже такая духотища, что разрядить ее могла бы разве только свирепая гроза. Я поднялся по склону к каменной ограде и двинул вдоль ограды дальше, к крепости. На траве за оградой валялись обертки от шоколада, несколько бумажных стаканов от макдоналдсовской кока-колы и пустая упаковка из-под таблеток от головной боли. Я присел на корточки, подобрал обертки от шоколада. Так-так, стало быть, тут сидел какой-то сладкоежка, у которого болела голова, лопал шоколад и пялился на нас. Я глянул вниз, на дом. Гостиная видна как на ладони, мамаша с Юнни по-прежнему смотрят телик. Ну скажите на милость, зачем в окна-то пялиться? Ничего интересного там не увидишь. Мамаша, Нина, Юнни да я сам — бродим по дому, ссоримся, в картишки играем. Недруги у меня, понятное дело, есть, только вряд ли кто из них станет подглядывать. Я подобрал стаканы и упаковку от таблеток, направился к дому. С другой стороны, может, всё из-за Нины? Может, это какой-нибудь ухажер, которого она отшила. Или которого она вообще не знает. Или обиженный на нее. Или робеющий с ней заговорить.

У моста, на той стороне протоки, в вечерних сумерках стоял Тросет со своей мерной рейкой. Опять проверяет уровень воды. От его долговязой сутулой фигуры, тычущей рейкой в воду, веяло печалью, на ней словно лежала печать однообразной и никчемной жизни, которая близится к концу. Я поднялся на насыпь и окликнул:

— Тросет!

Он выпрямился, посмотрел на меня. Я помахал рукой и крикнул:

— Духотища!

Он взял ведерко с краской, извлек из пластикового пакета кисточку, окунул в ведерко. Темнело, Тросет тонул в сумраке, превращаясь в черный силуэт на фоне горы. А я думал о его жене и о том, как пусто, наверно, стало в его доме, когда она слегла и тихо угасала, словно уже от всего отрешилась. Под конец она была сущий скелет, вся в пролежнях и не говорила ни слова. Да и сам Тросет не больно-то много говорил. Я видел его черный силуэт на фоне чуть более светлой горы, видел, как под ровный плеск реки он шмыгнул через мост, спустился к дому, поставил ведерко и пакет с кисточкой на крыльцо, взглянул на яблоневый садик. Потом вдруг поднял ногу и с силой топнул по ступеньке. Резкий звук эхом прокатился меж холмов. Тросет открыл дверь и исчез в доме. Временами он этак вот чудил. Как-то ранним утром я вышел на лужайку, смотрю, а он пляшет на горе возле моста. Правда-правда. Пляшет без всякой музыки, в утренней тишине, один, грузно и неуклюже, ни дать ни взять цирковой слон. Топоча сапожищами и лихо размахивая руками. Страшно смотреть, ведь запросто может споткнуться, упасть и сломать ногу. Впрочем, все обошлось. Он вдруг оборвал пляску, словно кто выдернул из него штепсель, и ушел в дом.

Я снял ботинки и заглянул в комнату. Юнни лег спать. Мамаша смотрела телик.

— Пойду лягу, — сказал я.

— Больше ничего не стряслось?

— А что могло стрястись-то?

— Почем я знаю?

Я сходил в уборную, спустил воду.

— Роберт! — окликнула она из комнаты.

— Чего? — отозвался я.

— Я тебе худого не желаю. Так и знай. Ты всегда был добрым мальчиком.

В верхнем коридоре я задержался возле чулана, открыл дверь, запустил руку за коробки с гвоздями, где припрятал бутылочку медицинского спирта, полученную от Стефана. Доставал я ее, только когда совсем уж припрет. И сейчас был аккурат такой случай. Я хватил один глоток, потом еще один. И еще. И еще. И еще, маленький. Потом еще один и еще. Бутылка опустела. В желудке жгло, но слабовато.

Я включил радио. Меня бросило в пот, перед глазами маячили батареи пивных бутылок, холодных, запотевших. Каким резким шипом они отзывались на откупоривание! Поднести горлышко ко рту и впервые за долгую трезвую неделю почувствовать вкус пива. Обалденно приятный вкус холодного пива после целой недели трезвости. Для начала спокойненько высосать половину, крякнуть, глянуть на бутылку в руке, ощутить, как к горлу подступает отрыжка, и подумать, что вообще-то незачем пить после этого единственного глотка.

Неожиданно мне вспомнилась история, случившаяся несколько лет назад. Я тогда отыскал Юнни в лесу, с самострелом в руках. На тропинке перед ним сидела большущая жаба, а в спине у нее торчали три стальные скобки. Я напрочь забыл, что он стрелял в эту жабу, мучил ее. А теперь воочию видел его невинное лицо и глаза, устремленные на тропинку. Видел, как перед моим приходом он поднял самострел, прицелился, спустил пружину и обнаружил, что скобка вошла в жабью спину. Видел, как жаба дернулась, дрыгнула лапами и скакнула дальше. Юнни двинулся за ней, достал новую скобку, зарядил самострел, пальнул еще раз. Невинное мальчишечье лицо глядело на очередную скобку в жабьей спине.

Я лег, закрыл глаза, заворочался. В голову так и лезут самые неподходящие мысли. Я закутался в одеяло. Без толку. Включил лампу и, как всегда в бессонные ночи, уставился в стену, на узор обоев. Пока я так лежал, снизу донеслись шаги. Нина вернулась, сняла куртку, поднялась наверх. Мне было слышно, как она умывается, чистит зубы и идет к себе. Я закрыл глаза. Где-то далеко звучали шаги матери: она тоже пошла к себе. Я парил в темноте и в конце концов отключился.

Проснулся я оттого, что меня окликнули по имени. Нина. Стоит в дверях.

— Чего тебе?

— Не спится, — сказала она.

— Почему?

— Душно очень. А тебе нет?

— Я спал.

Мы помолчали. Я и не думал о том, что она без бюстгальтера. Груди у нее большие, но сестра есть сестра.

— Хорошо тебе — спать можешь.

— Ага, нынче мне повезло, — согласился я.

Она потерла шрам на губе, отвела с глаз прядку волос.

— Я усну, если пустишь меня к себе.

— Ты что, в постель ко мне хочешь?

Она подошла, присела на край кровати.

— Ну да, как раньше.

— Мало ли что было раньше. Дело прошлое.

— Что — прошлое?