Последние слова он буквально выплюнул, и я понял, что он — такой же узник, как и все прочие; другим даже повезло больше, чем ему.

Я пораскинул мозгами, и чем больше я думал, тем все явственнее вставали перед моим мысленным взором мрачные чертоги Хель, зловещей дочери Локи.

— Как они выберутся с острова, когда мы добудем посылку? — спросил я наконец. — Мои люди и так едва помещаются на «Волчке». Это простой торговый кнорр. Даже если кто-то погибнет, оставшихся все равно слишком много.

— Сам разбирайся, — угрюмо проворчал Тагардис.

— Я имею в виду, что даны сразу все посчитают, — ответил я. — На кой им такая свобода?

Валант пошевелился.

— Им вернут их корабль, — проронил он. Я моргнул — Тагардис ведь дал понять, что драккар потопили.

— Не совсем, — усмехнулся грек. — У него была дыра в борту. Но с мели его выбросило на берег, а мы починили, что могли, но пока не нашли ему применения.

Скорее уж греки не знают, как ходить на таких кораблях, а данов на него снова ни за что не пустят.

— Я отдам свой корабль и оружие, — сказал Валант, — и клянусь, что позволю им беспрепятственно отплыть на две лиги от гавани. Если после этого они снова нам попадутся, не обессудь — утоплю, как котят. В общем, так. Вы прорываетесь к церкви, добываете посылку и приносите мне, не вскрывая. Я ее запечатаю, и вы поплывете к Хониату; посылку следует передать ему лично в руки. Время работает против нас, действовать надо быстро. Мне плевать на Фарука, важна только посылка. Ясно?

Я едва его слушал. Хавскип. Даже пускай греки не в состоянии отличить задницу от уключины, когда касается северных кораблей, они вряд ли могли испортить его своей починкой и сделать непригодным к плаванию.

Итак, хавскип почти у меня в руках, и все, что нужно, — убедить пять десятков данов не убивать своих пленителей, довериться мне, мальчишке, едва начавшему бриться, и расколошматить араба Фарука с его присными. А там уж я придумаю способ сохранить хавскип за собой — и данов заодно, если получится.

Не удивительно, что вече на борту тем вечером выдалось оживленным.

Брат Иоанн полагал, что мы должны выяснить, сколько среди данов обращенных и окрестить тех, кто еще не принял Христа, чтобы нас объединила вера. Сигват возразил, что не имеет особого значения, в каких богов ты веришь, — важно, в каких людей.

Финн твердил, что пусть они побратаются с нами, и мое сердце упало. Эта клятва Одином ненарушима — более того, она становится все сильнее с каждым воином, который ее приносит.

Квасир, конечно, ухватил суть — для человека с одним глазом он видел куда острее, чем большинство двуглазых. Я тоже понимал, к чему все идет, но попросту не хотел с этим мириться.

— У этих данов уже есть вожак, будь то ярл, с которым они плыли, или тот, которого они слушаются, ежели ярл погиб, — сказал Квасир и покосился на меня. — Орму придется сразиться с ним и победить, иначе все они будут для нас затаившимися врагами, а не кровными братьями, которым можно доверить свою спину.

Пала тишина — смолк даже треск ночных насекомых, — и мой вздох прозвучал громче рокота прибоя.

— Ты почти прав, Квасир, — ответил я. — Думаю, победить будет мало — придется убить. — Потребовалось изрядное усилие, чтобы эти слова прозвучали так, словно я просил передать кусок баранины, но я справился.

— Точно, — Квасир мрачно кивнул.

— А что, если он убьет тебя? — спросил Амунд.

Я пожал плечами.

— Тогда сами решите, как быть.

Я постарался принять безучастный вид, но слова встали комом в горле, а кишки в утробе словно растеклись.

Сигват приподнялся, испортил воздух — получилось звучно, будто простонал в тумане рог. Это всех повеселило, послышались смешки.

— И все же, — заключил брат Иоанн, — пять лет в каменоломне — тут любой разучится сражаться.

За это обстоятельство я ухватился как утопающий за соломинку.

Квасир хмыкнул, потом задумчиво изрек:

— Не соглашайся биться на молотах.

На следующий день, с Квасиром, братом Иоанном и Финном, подпиравшими меня с трех сторон, я стоял перед угрюмыми данами, такими же потрепанными, как любой из рабов в порту Дюффлина. Годы тяжелого труда и недостатка в еде превратили их в жилистых призраков с мышцами тугими, как узлы.

Опаленная солнцем до черноты кожа, волосы выбелены каменной пылью и солнечными лучами, рванье вместо рубах и штанов, одинаково серое от ветхости, словно слившееся цветом с камнем, который эти люди упорно дробили… Они молча глядели на нас. Каменные люди с каменными сердцами.

И все же что-то в них всколыхнулось, когда я заговорил и поведал, что им предстоит, посулил добычу, которую они смогут забрать с собой, — последнее было моим собственным изобретением. В конце концов, я хорошо знал своих сородичей.

— А с чего нам верить, что греки сдержат свои обещания? — спросил один.

Вот он. Выше прочих, кости крупнее на локтях и коленях — доказательство того, что, будь кормежка пощедрее, он нарастил бы подлинно каменные мышцы. Проблески исходной огненной рыжины пробивались из-под слоя серой пыли на его волосах и бороде, а голубые глаза были настолько бледными, что, казалось, вообще лишены цвета.

— Потому что я так сказал. Я, Орм сын Рерика, из Братства Одина, даю вам свое слово.

Он повел плечами, покосился на меня, многозначительно сплюнул.

— Ты, юнец? Говоришь, ты ярл? Коли мы понадобились, выходит, тебе не хватает людей, кольцедаритель.

— А ты кто?

— Я Траин и велю тебе проваливать отсюда, парень. Возвращайся, когда подрастешь.

— Дело твое, — проворчал кто-то из-за его спины, поддержанный хором голосов, — а вот я хочу послушать. Пять лет — долгий срок, меня тошнит от камней.

Траин обернулся, и пыль полетела во все стороны.

— Заткни пасть, Хальфред. Мы договорились, что я главный. Я говорю, не вы.

— А что ж ты молчал, когда Хрольв схватился за рулевое весло по пьяни? — немедленно ему возразили. — Чего помалкивал, когда Барди приказал ему править между отмелей, а у него в зенках двоилось? Помню только, как ты булькал заодно с нами, когда мы тонули.

Мне понравился этот Хальфред. Траин нахмурился, но теперь будет проще, раз появились несогласные.

— Вот какой расклад, — сказал я. — Вы получаете свободу, оружие и корабль, но признаете меня своим ярлом и приносите нашу клятву.

Мы клянемся быть братьями друг другу на кости, крови и железе. Гунгниром, копьем Одина, мы клянемся, — да падет на нас его проклятие во всех Девяти мирах и за их пределами, если мы нарушим свою клятву.

Даны переглянулись, и я их понимал: непросто принести такую клятву, да еще именем Сотрясателя, копья Одина, — клятву, которую нельзя нарушить. Она длится до конца твоих дней, если только ты не нашел, кому ее передать, — или не погиб, храня ей верность, в поединке с тем, кто хотел занять твое место (этого не случалось, покуда я состоял в Братстве). Это потому, вдруг понял я, что многие погибали, и всегда были свободные места.