Служивший истине всегда И миру целому известный Поборник женского труда, Идеи братства и свободы Ты так отстаивал, мой друг, А женщинам за переводы Платить копейку начал вдруг…

Злит меня это хамство кулаков-редакторов и безвыходное положение мелких сотрудников… Ужасно положение репортера, честно относящегося к делу, за каждую строку заметки приходится перестрадать».

Порой неудержимо хотел дядя Гиляй уехать от этого, как он говорил, «копеечного шума» куда-нибудь в путь, к людям… И уезжал, но ненадолго, снова возвращался в Москву. Литературная работа, несмотря на огорчения, захватила целиком.

Интересным было сотрудничество в юмористических журналах Москвы начала 80-х годов. Работал в «Будильнике», «Зрителе», «Стрекозе», в журналах «Москва» и «Гусляр». Получал, случалось, письма, вроде: «Дорогой Владимир Алексеевич! Две сосенки, две глупые сосенки, но это картина Саврасова и годовая премия подписчикам журнала. Сочините к ней восемь, шестнадцать, двадцать четыре или тридцать шесть строк…» И сочинял. Саврасову все нравилось, никогда резкого слова не сказал Алексей Кондратьевич за годы совместной работы в юмористических журналах, а жизнь великого пейзажиста шла тяжело.

В Столешниках сохранились пожелтевшие тонкие листки бумаги — письма Лейкина к дяде Гиляю. На левой стороне одного типографским шрифтом набрано: «Редакция журнала „Осколки“, С.-Петербург, Невский проспект, д. № 122», а на другом адрес издателя журнала: «Н. А. Лейкин, С.-Петербург, угол Николаевского и Свечного переулка, № 48–15». В письмах издатель юмористического журнала, только петербургского, обращается к дяде Гиляю с заказом для рубрики «Обозрение московской жизни»: «…Хотелось бы, — пишет он, — чтобы Вы захватили в обозрение побольше предметов, а не касались бы чего-нибудь одного. Лупите купца всякого сколько влезет, лупите актера, чиновничество, думу, но только не хвалите, „Осколки“ для похвалы не издаются. Проберите-ка хорошенько московских кутил, безобразников, рестораторов, трактирщиков…»

Сначала все шло хорошо, а потом обозрения дяди Гиляя стали возвращаться. Еще один лейкинский автограф объясняет почему: «Что за несчастье, — пишет издатель, — мы не можем с Вами никак спеться… Я не хочу этим сказать, что пристав, урядник должны быть изъяты из „Осколков“. Нет. В другом каком-нибудь виде, вот хоть бы, например, так, как у Вас был помещен рассказ в „Развлечении“, где урядник пишет протокол об упадке с крыши. Тогда милости просим… Стихотворение „Убит“ потому возвращаю, что слишком мрачно, а во-вторых, Вы вздумали обличать… Далее, тема „Наши санитары“ чересчур утрирована… Вторая тема о Ланине (редактор газеты „Русский курьер“. — Е. К.). Я вовсе не желаю нападать на Ланина, ибо это вышло бы — своя своих не познаша…» С Петербургом, с «Осколками» пришлось дяде Гиляю порвать, как и с «Московским листком».

В середине 80-х годов крупная московская газета «Русские ведомости» пригласила В. А. Гиляровского возглавить отдел хроники. Он считал это время работы счастливейшим. Был молод, не знал усталости, гордился возникшими дружескими отношениями, тем, что замечен, что положение в газетном мире укрепляется. Кто только не сотрудничал в «Русских ведомостях». Это время принесло встречи с М. Е. Салтыковым-Щедриным, A. Н. Плещеевым, Львом Толстым. В газете началась дружба с Г. И. Успенским, Д. Н. Маминым-Сибиряком, B. М. Лавровым…

Возглавив отдел хроники «Русских ведомостей», не засел за отведенный ему в редакции стол. Мелькал извозчик дяди Гиляя в Москве в разных местах. А по ночам продолжал спускаться в подвалы ночлежек, репортерства не оставлял. Успевал побывать везде, повидать все, И много писал, работать любил в типографии, в наборном цехе. Напишет, тут же наборщики материал наберут в гранки, и с ним едет в редакцию к концу дня. Много из написанного тогда безвозвратно потонуло в печатных полосах ежедневной периодики. Обратился к дяде Гиляю как-то Масанов, составитель словаря псевдонимов, и не смог ему назвать всех своих дядя Гиляй, хотя Масанов пытал его не один вечер. Около сорока лет до революции почти ежедневно появлялись на страницах газет и журналов строчки дяди Гиляя, подписанные различными псевдонимами. Если собрать воедино все газетные публикации хотя бы по известным, составится большое количество печатных листов. Строка за строкой они помогли бы представить жизнь, быт прежде всего беднейшего населения Москвы, но и жизнь театральной, литературно-художественной России. Чехов не зря уже тогда называл дядю Гиляя «московским обер-знайкой» и не раз приходил к нему за фактическим материалом. Собственная жизнь Владимира Алексеевича не шла — мчалась.

— Ты курьерский поезд, — говорил Антон Павлович Чехов, — остановка пять минут — буфет.

Так оно и было. Умудрялся, не сомкнув глаз две ночи кряду, чувствовать себя свежим и бодрым. Мог есть когда угодно и что угодно, на ходу, в поезде, наскоро перекусив в любом трактире, мчаться из одного города в другой, порой и вовсе забыв о еде, все двадцать четыре часа кряду и наверстать затем упущенное где-нибудь у Егорова или Тестова обильным русским обедом.

Жизнь газетного репортера, равно как и журналиста, в дореволюционной России складывалась не просто.

Как-то знаменитый русский фельетонист Влас. Дорошевич, сам прошедший школу репортерства, уже работая в редакции «Русского слова» (в начале XX века), занялся составлением списка известных ему репортеров, собирал сведения об их судьбах. Всех, кто мог в этом помочь, расспрашивал, не довольствуясь тем, что знал сам. Пришел в ужас, когда получил итог только последних двух десятилетий XIX века. Показывая дяде Гиляю свои листки с записями, чуть не кричал:

— Посмотри, сколько сошло с ума! Сколько покончило самоубийством, сколько преждевременно сошло в могилу от чахотки, от истощения, от изнурения непосильной работой…

Дядя Гиляй выдержал! Но, устояв, вполне оценил меру сил, необходимых в жизненной схватке, и никогда не оставался безучастен к тем, кто оказался слабее. С тех пор, как стал писать, если имел возможность напечатать в большой газете, в малой,