Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А что-то нет?
– Вы угадали.
– А зачем вы вышли за него замуж?
– Как зачем? – Дороти слегка покраснела. – Мне хотелось выйти замуж.
– А почему хотелось? – допытывался Ян.
Он смотрел на Дороти, медленно размешивая сахар в чашке.
– Как отвечают на такие вопросы? Я должна была бы сказать, что крепко любила этого человека и мечтала стать его женой, что он предлагал мне удивительную жизнь и вечное счастье. Добавить еще что-нибудь о любви с первого взгляда.
– Меня интересует настоящий ответ.
– Сама не знаю. Наверное, мне хотелось убежать. Убежать от своей матери. Начать новую жизнь. Только замужество и давало мне такую возможность. Он был добр ко мне и так интересно рассказывал о здешней жизни.
– Печальная у вас история, Доротея.
«Доротея» смотрела, как Ян деликатно откусывает сэндвич. У него были некрупные, ровные белые зубы. Потом обратила внимание, как изящно его пальцы держат сэндвич. Он был элегантным человеком.
– Возможно, и печальная.
– Вы когда-нибудь были счастливы?
– Ну и вопрос! Наверное. В детстве. В ранней юности.
– И с тех пор вы не знали счастья? Мне больно это слышать. Вы заслуживаете счастья.
– Я не знаю, что́ для меня означало бы счастье.
– Может, рождение ребенка?
– Да. Да.
Дороти вдруг обнаружила, что она чуть ли не перегнулась через стол и впилась глазами в собеседника. Такое поведение вполне могло показаться бесцеремонным, если не нахальным. Она прислонилась к спинке стула, на время закрывшись чашкой.
– Вы сожалеете или нет? – Ян поднял брови, словно приглашая ее к откровенному разговору.
– Мне есть о чем сожалеть.
– Я кое-что слышал.
– Ничего удивительного.
– Вы потеряли ребенка?
– И не одного.
– Но одного вы все-таки родили?
– Из вас сегодня так и сыплются вопросы!
Дороти взяла блюдо с кексами и предложила гостю.
Она смотрела, как он ест. Ел он спокойно и уверенно, ничуть не смущаясь под ее пристальным взглядом. Дороти всегда ела очень осторожно. Ей очень не нравилось, как жевание и проглатывание пищи искажает мышцы лица, делая ее уязвимой.
– Я действительно задаю слишком много вопросов, – согласился Ян, вытирая рот салфеткой. – Простите мое любопытство. Мне просто хочется побольше узнать о вас. Вы интересный человек. Говорят, печаль делает нас людьми. Надеюсь, вы поняли. Людьми с бьющимися в груди сердцами и душами, способными мечтать. Понимаете?
Ей становилось все тяжелее отвести глаза от его лица. Дороти глубоко вдохнула:
– Сидни. Так его звали. Моего дорогого малыша. Его от меня забрали. Они… миссис Комптон и доктор Сомс… они думали, что так будет лучше. Но я не хотела, чтобы они уносили его так скоро. Хотела, чтобы он остался со мной. Хотела взять его на руки, баюкать. Попросить у него прощения, что все так получилось.
У Дороти перехватило дыхание. Слезы были совсем близко. Она не жалела, что заговорила об этом. Когда-то надо было произнести вслух все то, что она так долго носила внутри.
– Ребенок родился мертвым?
Вокруг них мягко шелестели серебристые листья берез.
– Да. Таких называют мертворожденными. Он не закричал, не заплакал. Понимаете? Тихий, неподвижный. Я думала, что с ума сойду от этой тишины. И кожа у него была синеватая. Я это навсегда запомнила. Просвечивающая.
– Прос…
Слово было незнакомым Яну.
– Просвечивающая. Почти прозрачная. Мне казалось, я вижу, что у него внутри. – (Ян понимающе кивнул.) – Он не был похож на обычного новорожденного младенца.
– Очень вам сочувствую.
– Спасибо вам, Ян.
– Ну вот, я совсем испортил вам настроение.
– Нет. Честно. Думаю, мне нужно время от времени с кем-нибудь разговаривать. Можно, конечно, все носить в себе и делать вид, словно ничего и не было. Но такая уловка не помогает, потому что это было. Это постоянно со мной. Мне не перестать думать о моем малыше Сидни… о его тельце… Что стало с ним? Он ведь был человеком. Пусть он родился мертвым, но до рождения он был живым. Он шевелился во мне, постоянно бился в стенки живота. Я каждый день чувствовала эти удары. Я так хотела быть его матерью.
Ян молча подал ей салфетку. Дороти вытерла слезы, затем высморкалась, извинившись за этот всплеск чувств.
– Судьба жестоко обошлась с вами, Доротея. Или Бог.
– Бог? – переспросила Дороти.
– Вы верите в Бога?
– Нет, не верю.
– И не молитесь?
– Молилась.
– Кому? Просто небесам?
– Да.
– И о чем вы молились?
– О ком? О своих детях. О Сидни в последние дни перед его рождением. Я думала, это как-то поможет. Надеялась, что молитвы помогут ему благополучно появиться на свет.
– Но молитвы не помогли.
– Нет.
– Нет никаких богов. Это я знаю. И смысла в этой жизни нет. Точнее, в существовании, которое мы называем жизнью. Вокруг – сплошь безумие и жестокость. Справедливость – просто слово. То, что нравится одному, у кого-то другого вызывает отвращение. Бесполезно уповать на сверхсущества или проклинать их. Никто не сидит где-то на небесах или в недрах ада, строя козни человечеству. Все происходящее происходит лишь потому, что может произойти. Бессмысленно говорить о том, что лежит за пределами жизни с ее дыханием, сном, едой, разговорами, любовью и ненавистью. И в утратах тоже нет никакого смысла. Они сопровождают нас с первых минут рождения или с начала жизни. Я не знаю, когда начинается жизнь. А кто-нибудь знает? Но сама по себе жизнь тяжела. И она всегда будет тяжела. Вот в это, Доротея, я верю.
– Понимаю.
– Вам не нравятся мои рассуждения?
– Наоборот, нравятся. В них куда больше смысла.
– Больше смысла, чем в чём?
– Да в тех же воскресных проповедях. Во всей этой церковной болтовне.
– Вы ходите в церковь?
– Нет. Давно уже не хожу. Ужасное место. В детстве меня каждое воскресенье заставляли ходить в церковь. Ян, вы не против, если я спрошу, почему вы называете меня Доротеей?
– Потому что это имя намного красивее, чем Дороти. Для меня вы Доротея.
– Пожалуй, вы правы. Мне тоже больше нравится Доротея. А скажите что-нибудь по-польски. Пожалуйста.
– Ty jesteś piękną kobietą[4].