хочет ли он ее — ведь всем надлежит до конца исполнить свою карму и перетерпеть теперешнее воплощение. Вмешательство грозит большей опасностью, чем свободное течение судьбы обреченного. Поэтому идея благотворительности не находит поддержки в этой древней стране; благотворительность процветает лишь в молодых странах. Нищим и умирающим она ни к чему. Их судьба зависит от колеса Фортуны, и в завтрашнем дне они будут богаты, а сегодняшние богачи окажутся нищими. Всё относительно и всё иллюзорно.

И потому я никак не мог избавиться от странной догадки: вся виденная мною нищета Индии из–за своей чрезмерности делается смешной. Поистине, эта нищета не развращает; в ней есть даже религиозная радость. Другими словами, благодаря представлениям индуизма, сама по себе нищета способна наделить душевным спокойствием. Даже те несчастные, что копошатся в выгребных ямах, хранят на лицах печать глубокого умиротворения. Этот пригожий духовный облик — отметина иной расы. Это знак народа, потерявшего всё, но по–прежнему оберегаемого богами.

Нищета моей родной страны совсем не такая. Зная об убийствах, алкоголизме, о бродящих по улицам Сантьяго бездомных и растленных педерастами детях, о нищих женщинах, сотни раз изнасилованных, нужно признать, что это развращающая нищета — она приводит человека к состоянию скотства. Пусть бедность Чили не так глубока, как бедность Индии — душ она не спасает.

Разница дополняется тем, что в Индии никто никогда не чувствует скуки. Атмосфера улиц духовна, почти космична, как если бы всё происходящее было отблеском жизни другой планеты. Тут хватает переменчивых течений, но есть тут и мир — до сих пор не утраченный.

Однажды я увидел мужчину, тащившего за собой тележку (с похожими на моей родине играют дети), в которой помещалось нечто невеликое: тело без конечностей, просто обнаженный бюст, руки обрывались у запястий. Это была женщина. Проказой были изъедены ее груди и часть лица, волосы свалялись колтунами, кожа сделалась иссиня–черной — это знак неизлечимой проказы. И, однако, взгляд ее был глубоким и умиротворенным. Проплывая мимо, он лишь улыбалась. Она ни о чём не просила меня. Но ее улыбка была столь потрясающе женственной, что я поистине почувствовал притяжение к этому созданию, этой женщине. Женская суть сохранялась в ней, незатронутая ярящимся недугом. Мужчина, везущий тележку, шагал бесчувственно, мутно глядя перед собой. Проказа и его пометила синеющей чернотой.

Ответвляясь от Чандни Чоук, лежит короткая улочка, со стороны ничем не приметная. Но это улица серебряных мастеров, и на повсеместных витринах здесь красуются серебряные украшения, браслеты и ожерелья. Улица эта ведет к великой Мечети Пятницы, в которой хранится Книга Пророка и отпечаток его ноги. Где–то здесь расположен и «Дворец слоновой кости», где можно купить любые из великолепных украшений. Слоновую кость здесь обрабатывают в соответствии со старой традицией, ныне быстро угасающей. Над некоторыми здешними изделиями корпели два, а то и три поколения: начал работу дед, а внук закончил. Резчикам слоновой кости платили за труд лишь ночлегом и пищей.

Вокруг мечети в переулках расположены дюжины мелких лавок, почти всегда многолюдных. Здесь есть даже лавки, продающие исключительно краденые вещи; на этих воровских рынках можно обнаружить заросшие мхом и пылью сокровища, персидские, индийские, монгольские: медные и каменные изваяния, резьба по дереву, самовары и старые миниатюры с поблекшими красками. Не так давно эти предметы продавались за гроши, но теперь их оценили скупщики антиквариата и туристы. Такие магазины, по большей части, представляют собой простые хатки–лачуги, а большую часть товаров их владельцы хранят в погребах старых домов по соседству. Отправиться в такой подвал в поисках сокровищ — всё равно, что пробраться в пещеру Али Бабы.

Но интересней всех прочих, конечно, лавки антикварные. Есть одна такая на Чандни Чоук — многолетнее семейное дело индийских ювелиров. Отец и глава — уже пожилой мужчина, время от времени совершающий религиозные паломничества в отдаленные части страны, ученик индийской наставницы–мистика Ананды Маи. Сын заведует лавкой. Атмосфера здесь тяжела: чадят палочки благовоний и сандалового дерева, кто–то в углу читает мантры и подносит цветы богу–слону Ганеше, сыну Шивы, дарующему удачу. Один из сыновей расстилает на пол белый платок, и приносит всё новые изумруды и рубины, старые эмали могулов, или кинжалы с рукоятями, изукрашенными драгоценностями или раджастанскими миниатюрами. Тогда можно сесть там, скрестив ноги, и неторопливо перебирать старые парчовые вышивки, золотые и серебряные, кашмирские шали, сделанные более четырех веков назад деревянным иглами. Именно в этой лавке меня настиг один из величайших сюрпризов моей жизни: здесь я обнаружил дедов перстень.

Я запомнил деда как болезненного старого мужчину с голубыми глазами, но более всего в память впечатались кисти его рук. Длинные пальцы и красивейшие ногти, я и сейчас могу вспомнить, как они выглядели за обеденным столом. На левой руке он всегда носил золотой перстень с темно–синим сапфиром. На камне помещался золотой вензель–монограмма.

После смерти деда некоторое время перстень носил отец, а потом его уже нигде не было видно. Я всегда был уверен, что получу перстень в наследство, ведь наши имена, мое и деда, совпадают. Но оказалось, что перстень утерян. Однако я никогда не забывал о нём. И вот, в диковинном восточном краю, в антикварной лавке на Чандни Чоук, я нашел его. Сапфир был на месте, но вместо желтого золота оправлен в белое. Инициалы деда были превращены в слог OM.

Всматриваясь в сапфир, я узнавал камень, столь часто виденный в детстве. Он был огранен в форме сердца, и нужно думать, изначально использовался как амулет. В Индии же сапфир считается опасным камнем, способным причинить смерть. Потому носить его следует только тем, кто астрологически ему соответствует. Тогда я не знал этого, но мне и полагается носить сапфир — я родился в начале сентября.

Сидя на полу антикварной лавки, зажав перстень между пальцев, я долго гадал, кому же он принадлежал всё это время, и кто вырезал на нем слог ОМ. Было ясно, что сапфир очень древний. Потом я попросил ювелира вынуть камень и поместить в такую же оправу желтого золота, какая была у деда. Но, пытаясь исполнить мое поручение, мастер сломал сапфир — как раз там, где он больше всего напоминал формой сердце. В результате он стал выглядеть в точности таким же, каким я помнил его с детства. Сам же ювелир пришел в ужас от своей оплошности: изготовив новую оправу, он не пожелал взять с меня ни пенни, и отдал мне перстень с множеством советов о том, как его правильно использовать, ведь на нём имелся священный