Обретя лица, члены экипажа поклялись лучше погибнуть, чем позволить островитянам вновь подвергнуть их разрушающему насилию. Вооружившись камнями и палками, они двинулись в путь, придерживаясь дороги, которая вела к берегу и рыбачьим лодкам.

Впрочем, островитянам теперь было не до беглецов: им пришлось вступить в битву с освобожденными чертами лица. Поднабравшись опыта, те с удвоенным рвением набросились на людей, пытаясь отыскать свои лица.

Сначала тилойцы кинулись наутек: большинство из них никогда не видели таких предметов и не могли понять, что это за напасть обрушилась на них. Жители запирались в домах, яростно отбиваясь от собственных глаз и ушей. С рождения лишенные индивидуальных черт, островитяне не знали, что делать с этим обезумевшим ульем. Те, кому не удалось отбиться от ушей, впадали в полубессознательное, граничащее с безумием состояние: они были ошеломлены богатством и мощью обрушившихся звуков. Те, к кому вернулись глаза, изо всех сил зажмуривались, не желая расставаться с привычной полуслепотой. От нахлынувших ароматов островитяне испытывали не радость, а тошноту. Из вновь прорезавшихся ртов вылетало бессмысленное, жуткое мычание. Скоро эти страшные звуки заполнили весь остров, а затем, по мере того как освободившиеся черты лица добирались до своих хозяев, живших на других островах, и весь архипелаг.

Но постепенно безликая толпа под руководством жрецов с помощью сетей и дубин начала брать ситуацию под контроль. Глаза, уши, рты и носы, отчаянно трепеща, нелепыми мотыльками порхали над землей; их окружали, сгоняли в кучу, ловили и отправляли в хранилище. Все это смахивало на какой-то безумный карнавал. Здесь вполне можно было увидеть одноглазого человека с двумя ртами или человека с одними ушами, отбивающегося от остальных деталей внешности. Частенько бывало, что органы чувств ошибались, и морякам пришлось пережить немало неприятных минут, натыкаясь на мужчин и женщин, у которых вместо ушей были глаза, а вместо глаз – ноздри.

Впрочем, именно паника, охватившая острова, позволила морякам без помех добраться до лодок и переправиться на свой корабль. Станаджер тут же приказала сниматься с якоря, несмотря на то что идти ночью узким проливом было опасно. Экипаж разделял ее чувства: никому и в голову не пришло попросить капитана дождаться утра. Одни матросы принялись рубить канаты, которыми «Грёмскеттер» был притянут к берегу, другие торопливо спустили шлюпки и налегли на весла, чтобы побыстрее отбуксировать корабль прочь от этой гостеприимной, насквозь пропитанной добросердечием проклятой земли.

Только когда корабль удалился на значительное расстояние от архипелага и его чокнутых обитателей, моряки начали разбираться с тем, что они обрели во тьме хранилища. Оказалось, что кое у кого поменялся цвет глаз, а губы почему-то разместились на щеках. Но эти ошибки были осознаны и исправлены, и к каждому окончательно вернулась его собственная внешность. А если кто-то и придерживался иного мнения на этот счет, то к утру уже ничего изменить было нельзя, и недовольные предпочли помалкивать. Кто-то из моряков следующим образом выразился по этому поводу: лучше иметь некрасивый нос, чем не иметь его вовсе.

Было выдвинуто предложение наградить или каким-то образом оказать соответствующие почести исполинскому коту за освобождение экипажа, но тот решительно воспротивился любым изъявлениям человечьей благодарности. Такие фривольности совершенно неуместны, заявил Алита, в отношении столь благородных созданий, как он. Кроме того, добавил кот, по своей природе он и так является редчайшим феноменом, поэтому вертлявым, обожающим перед кем-то преклоняться людишкам нет нужды ему об этом напоминать.

Тем не менее несколько храбрых моряков рискнули погладить задремавшего Алиту; потом им пришлось скорее уносить ноги. Впрочем, после недолгого размышления левгеп отказался от мысли хорошенько проучить нахалов; более того, как ни странно, с этого момента кот стал более терпимо относиться к похвалам и ласковым поглаживаниям, которыми донимали его на корабле. А однажды, когда самый высокий из их дружной четверки принялся расчесывать ему гриву, кот неожиданно издал громоподобное мурлыканье.

И все равно, страшась панибратства, левгеп забирался на самые нижние палубы, где отыскивал самые укромные уголки. На квартердеке он теперь появлялся нечасто – только чтобы поесть и совершить обязательную для кошек прогулку на свежем воздухе.

Неудивительно, что после ужасов последней недели моряки испытали радость и облегчение при виде безбрежного спокойного моря. Океанская гладь не грозила им каким-либо подвохом. Кроме стай молодых лососей и белых морских драконов, однажды утром величаво пролетевших над кораблем, ничто не нарушало безмолвия вод. Жизнь на корабле вошла в прежнее русло и стала такой, какой была в первые дни после отплытия из дельты Эйнхарроука. Даже сдержанная Станаджер Роуз не скрывала удовлетворения и частенько вслух выражала надежду, что никаких непредусмотренных задержек больше не будет.

Увы, она снова обманулась.

Морякам, как, впрочем, и многим фермерам, известно, что на свете существует множество разновидностей тумана. Есть туман, который в отсутствие ветра исподволь подкрадывается к кораблю, а потом начинает поглощать его, пока не сгущается до такой степени, что на расстоянии вытянутой руки ничего не видно. Другие наваливаются густой рваной массой, напоминающей клочья ваты, выдранные из какого-то огромного матраса. Встречаются туманы, которые рождаются в небесах и оттуда спускаются на корабль, укрывая его, будто сырым полотенцем. А бывает так, что туманы, как говорится, стеной кочуют по океанским отмелям; они больше похожи на темно-серую стену, чем на обычный туман. И каждая разновидность, как порода собак, имеет свой характер, свои индивидуальные и неповторимые привычки.

Сначала туман заявил о себе белесой дорожкой над водой, протянувшейся с запада. Потом он начал густеть, и наконец плотное, серовато-белесое, пропитанное сыростью облачко возникло возле форштевня и проплыло вдоль правого борта. Матросы удостоили его лишь мимолетным взглядом, но утром обнаружилось, что клочья тумана уже со всех сторон окружают корабль. Вахтенные, посовещавшись, доложили капитану. Потом прямо по курсу обозначилась полоса сплошного тумана. Станаджер Роуз велела Териусу послать матросов на мачты и зарифить половину парусов: в условиях плохой видимости всегда лучше сбавить ход.

Почувствовав, что корабль замедлил движение, пассажиры вышли на палубу. И оказались в сырой непрозрачной серости.

Эхомба, поглядев на мачты, глубокомысленно заметил:

– Убрали паруса…

– А как же, – откликнулась Станаджер Роуз, стоявшая на возвышении у штурвала, куда поднялись пассажиры. Она наблюдала за матросами, не обращая особого внимания на Этиоля и его друзей. – Или вы хотите врезаться во что-нибудь невидимое? – Она холодно усмехнулась. – Не беспокойтесь. Либо туман вскоре рассеется, либо мы минуем его. Обычное дело на море.

– Во что здесь можно врезаться? – спросил Симна, вглядываясь в серую завесу. – В другой корабль?

– В здешних водах это почти невероятно, – ответила Станаджер. – Куда опаснее обычное бревно. Впрочем, меня гораздо больше тревожит дрейфующая льдина. Нас отнесло далеко на север, а здесь риск встретиться с огромной, кочующей по морю ледяной горой выше, чем в южных широтах. Столкнуться с ней – все равно что удариться о скалу. Я не желаю оказаться в спасательной шлюпке и высадиться на необитаемом острове, который вскоре растает подо мной.