— Отлично! — обрадовался генерал-майор. — Вертухаи нам ой, как нужны! Вертухаев у нас сколько?.. — он подумал. — Сколько у нас вертухаев? — посмотрел генерал на старшину Русанова.

— Не могу знать! — вытянулся в струнку старшина.

— Правильно! — похвалил его Чичвакин. — Это военная тайна. Если бы ответил, расстрелял бы безжалостно собственной рукой, — генерал похлопал по кобуре. — Кстати, объясни мне, старшина, почему на тебе офицерские сапоги, а не «гады», как положено по уставу? А?

Генерал-майор грозно прищурился.

— Не могу знать! — выпалил старшина.

— Переобуться по уставу! Лично проверю. Лично! Венгерский бардак! Развели здесь, понимаешь!

Старшина перестал дышать и ел глазами начальство.

— Спокойно, спокойно, — заметил генерал Чичвакин. — А то ты мне здесь дырку просверлишь! — он ткнул себя в кокарду.

— Так точно, спокойно! — выпалил старшина, посвистывая горлом, как дырявая автомобильная камера. — Исправлюсь, честное слово.

— Этого на бронеплощадку номер девять. А этого — в гарнизонную тюрьму!

— Е-е-есть! — лихо козырнул старшина. — На бронеплощадку и в тюрьму!

Генерал Чичвакин по-уставному развернулся и, чеканя шаг, скрылся за дверью камбуза. Правая нога у него, между прочим, плохо гнулась, а левую генерал подволакивал.

— Вот что я вам скажу, сынки, — вздохнул старшина и вмиг стал своим, простецким, как школьный сторож, — влипли вы крепко. Но ничего не поделаешь. Надо было не Чичвакина искать, а например, Ивана Михайловича Балицкого, честное слово. Или, на худой конец, Полуэктова.

— А кто такой Полуэктов? — упавшим голосом спросил Костя, которого охватила страшная тоска. Захотелось домой, в тепло, к матери, к ее щам и сюсюканьям, которые он раньше презирал. Даже работа, в которой он еще не разобрался, показалась ему самым родным местом, и он с удовольствием посидел бы сейчас за своим столом или поехал на редакционное задание в какую-нибудь тьмутаракань, лишь бы только не видеть эти странные рожи.

— Это военная тайна. Теперь-то вам уже все равно. Из гарнизонной тюрьмы еще никто не выходил, а с бронеплощадки еще никто не возвращался. Ничего не попишешь, такова ваша судьба.

— Может, обойдется? — предположил Бараско.

— Может, и обойдется, кто его знает, — охотно согласился старшина, крутя диск старого, обмотанного изолентой аппарата, — только еще ни у кого не обходилось, честное слово. Вот я давеча одного знал… Архипов! Архипов! Это ты? А это я! Привет! Слушай, здесь тебе новобранца подкинули. Какого? Да хорошего, ладного, неизвестной модели. — Старшина подмигнул Косте. — Специалиста, одним словом. — Прикрывая трубку ладонью, он спросил у Кости. — Фамилия? Как твоя фамилия?

— Сабуров, — ответил Костя.

— Сабуров! — крикнул в трубку старшина. — Есть! Да! Да! Да! Наводчик! У меня. Да у меня! Ну все, жду, жду. Теперь с тобой, — кивнул он Бараско и снова стал крутить диск дребезжащего телефона.

В одном месте отверстие в диске было оплавлено сигаретой, и старшине было больно управляться с диском, поэтому он не очень уверенно действовал мизинцем с длинным, грязным ногтем.

— Это гарнизонная тюрьма? Алло! А это Червень. Да, да… Нет! Другой. Нет тот, что с ушами. Не Юра, а Жора. Да, это я… Червень. Гад?.. Ты тоже гад!.. А-а-а… Ну, понял, да. Пришлите наряд. Забрать одного здесь надо. Я не знаю… Генерал Чичвакин… Да, приказал, честное слово. А что натворил? Не знаю. Ты чего натворил? — спросил старшина у Бараско.

— Ничего… — робко ответил Бараско.

— Говорит, что ничего не натворил. А… ну да, да, да… ну да, да, да… Да, они все такие. Да понимаю… Овечками прикидываются. Я таких знаю, знаю. Ну сволочи, одним словом. Да, да… драть надо. Согласен… А лучше сразу… и в дамки… Ха-ха-ха…

— И угораздило тебя назваться вертухаем, — упрекнул Костя Бараско. — Назвался бы радистом Зорге или караульным, на худой конец, камикадзе.

— Почему камикадзе? — удивился Бараско.

— Потому что у нас камикадзе нет.

— Я же правду сказал…

— Ну и сядешь теперь за свою правду.

— Все, ребятки, не ссыте! — радостно потер ладони старшина. — Сейчас за вами придут. Ну а там, как карта ляжет, честное слово. Хотите чайку на дорожку?

Оказывается, в каптерке у старшины было все. Не успел Костя усесться на проваленный диван, а Бараско примоститься на краюшке массивного зеленого ящика, как старшина, поменяв хромовые офицерские сапоги на «гадов», налил в алюминиевые кружки крепкого чаю и каждому щедрой рукой отвалил по четыре огромных куска рафинада.

— Пейте, сынки. Пейте… вприкуску. Может, последний раз пьете… — и мягко, по-отцовски, посмотрев на их вытянутые лица, добавил: — Не пугайтесь. Это я так шучу. А вообще, я люблю шутить. Помню, в одна тысяча девятьсот девяносто пятом так пошутил, что сюда загремел. А перед этим в гарнизонной тюрьме, между прочим, срок мотал. А вот еще был один случай в Польше, меня тогда женить хотели…

Костя засунул одни кусок в рот и стал цедить горячий чай, вполуха слушая байки старшины. Чего мне пугаться? — думал он. Я попал наводчиком на бронеплощадку, мне и карты в руки. Обязательно подвиг совершу. Рафинад во рту быстро сделался дырчатым, а сладкий горячий чай волнами вливался в желудок. Хорошо, расслабился Костя, посасывая рафинад. Только вот на Реда Бараско жалко смотреть. Глаза на мокром месте. Пропадет ведь ни за что ни про что, и все из-за одного неправильно сказанного слова. Но, видно, старшина прав. Судьба-а-а! Судьба! А я еще какого-нибудь америкоса собью. Костя уже увидел себя за прицелом артиллерийского орудия небывалого калибра. Такого калибра, перед которым все ссут кипятком от страха. Стрельба снарядами небывалого калибра представилась ему что-то вроде стрельбы из автомата — очередями. И бронепоезд с поэтическим названием «Смерть врагам СВ!!!» ему уже нравился. И экипаж славный, и командир-отец в обиду не даст. Не служба, а малина! Дослужусь до майора. На большее у него воображения не хватало. Все будут мне честь отдавать, даже капитаны. А на работу больше не явлюсь, ну ее к черту, неинтересно.

Бараско к своей кружке даже не притронулся. Он смотрел на нее, как на жабу, и, покачиваясь, твердил:

— Я хочу в Зону! Я хочу в Зону! Скажи, что это сон. Ведь это сон? Правда? Ущипни меня! — просил он Костю.

Хотел Костя сказать ему, что это не сон, а самая что ни на есть явь, что такова судьба, что так легли карты, что Боги неудачно кинули кости, что еще, кажется, Эйнштейн об этом твердил всему белому свету, но не успел. Дверь в каптерку распахнулась, и в проеме возникли две совершенно одинаковые физиономии: только одна улыбающаяся, во флотской бескозырке, а вторая хмурая — в фуражке с малиновым околышем. Первая, судя по всему, принадлежала мичману — балагуру и весельчаку, вторая — сержанту, мрачному и угрюмому, который давно уже поставил перед собой цель извести всех преступников на земном шаре, но не продвинулся дальше гарнизонной тюрьмы. Однако оба они тоже были какие-то странные, словно таблеток наглотались. А еще чуть-чуть плосковатыми, словно долго, как куклы, лежали в коробках, а потом очнулись и стали ходить и выполнять приказы генерал-майора Чичвакина.