Прошло совсем немного времени и решение это обрело свою реальную форму. Для начала необходим был заграничный паспорт, которого у Фёдора ещё не было, и виза в нём. Паспорт был получен в районном отделении ОВИРа, а визу посоветовали взять шенгенскую в консульстве Финляндии, для получения которой не требовалось приглашения, и которая позволяла пересекать границу в любом пункте соприкосновения со страной, входящей в зону Шенген. Фёдор обратился в консульство, отстоял огромную очередь и вместе с купленной в страховой компании страховкой сдал документы. Через неделю позвонили из консульства и сказали, что для получения визы необходима заверенная на работе справка о том, что ни к документам, ни к производству, содержащему государственные секреты, гражданин имярек доступа не имеет. Справку такую с определёнными оговорками выдало ему предприятие, но, несмотря на это, через месяц виза была всё-таки получена. Для начала, как подсказали ему, надо было хотя бы на один день посетить Финляндию, чтобы получить отметку «въехал-выехал», иначе в другую страну по этой визе могут не впустить. В ближайшую субботу Фёдор в шесть утра подъехал к гостинице «Советская», сел в рейсовый автобус и за тысячу рублей вместе с «шоппингистами» съездил на один день в финский город Лаппенранта. Для него это было первым в жизни посещением заграницы. Теперь можно было ехать к Малгожате.

Перед выездом в Польшу Фёдор решил в одно из воскресений, чтобы проверить, не проснётся ли в нём что-то польское, пойти в костёл. Местом посещения он избрал Собор Успения Пресвятой Девы Марии, в котором днём проводились мессы на польском языке. Собор небольшой, прихожан ещё меньше и это неудивительно, так как приезжие поляки ходят в Собор Лурдской Божьей матери, что в Ковенском переулке, а петербургских поляков, понимающих по-польски, крайне мало. Как вести себя в костёле, Фёдор не знал, то есть не знал, когда надо креститься, когда становиться на колени, когда произносить слово «амэн». Поэтому он просто сидел на лавке, когда надо вставал, глядя на других, молчал, когда другие произносили вслед за ксендзом молитвы, держал сложенными перед собой руки, когда другие крестились. Ксёндз ему очень понравился: стройный, аккуратно причёсанный, при очках в золотой оправе он пристально смотрел именно на Фёдора, безошибочно угадывая в нём случайно забредшего в костёл российского человека и никак не католика, либо представителя секретного ведомства, которых периодически присылают к ним контролировать прохождение мессы. Но Фёдор просто стоял на почтительном от ксендза расстоянии и молчал, не находя возможности рассказать ему о далёких своих польских корнях, о предстоящем контакте с Польшей, что и привело его, собственно, в костёл. Он только мысленно испросил у Господа Бога, в которого никогда не верил и даже не знал, что есть такое вера в Бога, благословения на их пока ещё только намеченную встречу с Малгожатой.

Отъезжал он в горьком одиночестве, никто его не провожал, а одна из дочерей, узнав о том, что их отец отправляется на смотрины к очередной своей невесте, бросила злобно: «можешь не возвращаться вообще». Скрасили одиночество соседи по купе, с которыми Федор проговорил за бутылкой вина почти всю ночь. Поезд, как всегда, остановился в Бресте на два часа для смены вагонных осей. К сожалению, за последние сто пятьдесят лет, когда были проложены первые разной ширины колеи, никому ничего не удалось придумать для разрешения этой проблемы. А, может быть, не хотелось, или, точнее, не следовало делать этого из стратегических соображений, и проще было оставить всё так, как есть. Европейский стандарт равнялся 1435 мм, то есть 4 футам и 8,5 дюймам, а российский – 1520 мм, то есть 5 футам ровно. Считалось, что в Европе, изначально в Англии, где вообще была проложена первая железнодорожная ветка, за основу взяли ширину колеи древнеримской повозки, а в России для удобства – просто круглое число. Фёдор вспоминал то, чему учили их ещё в институте, и удивлялся своей памяти, которая сохранила цифровые данные, которые, в сущности, рядовому пассажиру совсем не обязательно знать. Но так часто бывает, врежется в память цифра, мелодия или эпизод из книги и может проявиться много-много лет спустя при самых неожиданных обстоятельствах, даже чуть ли не во сне. Он наблюдал, как мощные подъёмники возносят вагоны на трёхметровую высоту, из-под них выкатывают широкие оси и подгоняют узкие. Конечно, проще было бы профинансировать производство универсальных осей и ставить их на все международные вагоны, идущие в западном направлении, но тогда пришлось бы ликвидировать всю эту службу депо, а это, опять же, рабочие места, мастерские, встречные сметы и т. д. и т. п. «Проблема» – рассуждал он. Пока производилась эта операция, как всегда, кого-то сняли с поезда за какие-то неточности в паспорте, что чаще всего случается у «челночников», или за контрабанду водки и сигарет, кто-то попытался выйти погулять на перрон, и ему приказали вернуться в вагон обратно, потому как нельзя. А кто-то смотрел на весь этот пограничный аттракцион из окна вагона, пил ту самую водку, которую запрещалось перевозить через границу и курил сигарету, больше двух пачек которых запрещалось перевозить так же. Вообще, прохождение таможенного контроля походило здесь чем-то на лагерный досмотр. Одна сторона – та, что проверяет – уже не с чувством превосходства, а какого-то опостылевшего безразличия лезла руками в чужие сумки и задавала примитивно-глупые вопросы на счёт количества провозимых денег и валюты с обязательным их предъявлением, а другая – не зная, как на эти вопросы отвечать, дрожала от страха. Фёдор, правда, не дрожал и даже не волновался, ему по статусу, связанному с его бывшей профессией, делать это было не к лицу, да и потом ничего сверхнормативного он с собой не провозил. К тому же «шмоны» в присутствии «дубачек» – охранниц он, по старой памяти, проводил когда-то и сам, так что процедура эта ему была хорошо знакома. Тем не менее, любопытство ко всему тому, что происходило вокруг, он проявлял большое, поскольку выезжал за рубеж второй раз в своей жизни и к тому же в ту страну, к которой имел какое-никакое отношение.

Но вот колёса переставлены, маневрирование взад-вперёд закончилось и состав, набирая скорость, уже мчится по польской земле, которая, если посмотреть внимательным и опытным взглядом, всё-таки чем-то да отличается от земли, только что покинутой. У Фёдора отпуск, вернее, обоюдная по поводу его отсутствия договорённость с руководством на срок действия визы, а виза дана на тридцать календарных дней, которые он намерен посвятить Малгожате. Конечно, весь месяц просидеть в Устке он не собирается; непременно хочет посетить Краков, Торунь, Варшаву, и там, в столице, в Центральном архиве планирует поискать следы своего легендарного деда. Преданность и патриотизм, а так же гриф секретности, где имеющий под собой основания, а где надуманный, он с себя снимет, и будет свободно перемещаться по Польше, теперь уже стране Европейского содружества и – теоретически – вражеского для него, как полувоенного человека, блока НАТО, и наслаждаться женщиной, которая из памяти у него не выходит, как цифры, обозначающие ширину железнодорожной колеи, вбитые в его сознание на всю жизнь. Она успела глубоко запасть к нему в душу, несмотря на то, что знакомы они были всего каких-то пару дней и, вероятнее всего, не по этнической близости, про которую он мог только теоретизировать, а по зову сердца.

Встретились они на вокзале в городе Слупске, который являлся железнодорожной станцией, в объятья друг к другу не бросились, хотя были близки к этому, как-то неуклюже пожали один другому руки и с глупыми на лице улыбками стояли, не зная, что делать дальше. Потом вдруг сообразили, что дальше надо ехать домой. Вещей у Фёдора было с собой немного, в основном, подарки для Малгожаты и её детей, поэтому, чтобы наверстать упущенное время, быстро сели в машину и направились в сторону Устки. Двадцать километров по живописному шоссе и вот они уже на месте. Трёхэтажный дом, ухоженный, обвитый плющом, произвёл на Фёдора должное впечатление. Трёхкомнатная квартира на первом этаже, – что соответствует в России второму – Фёдору понравилась так же. Обилие фотографий, живописи, графики, дружеских шаржей на незнакомых людей, особенно в одной из комнат, бывшей как бы мастерской, создавали подобие галереи или ателье. На небольшом столике, покрытом вязаной салфеткой, стояли в раскрытом виде шахматы необычной формы, как выяснилось, это были шахматы гексагональные – изобретение польского инженера Глинского – Фёдор видел такие в первый раз. Над столиком висел, как оказалось, диплом, удостоверяющий, что Гжегож Юхневич – так звали сына Малгожаты – награждён сим дипломом за второе место в воеводском первенстве. Правда, сам Гжегож в данный момент отсутствовал. А знакомство с квартирой и её интерьером, тем временем, продолжалось. На кухне Фёдора поразила специальная деревянная подставка для ножей в виде лысой мужской головы, в которую они и были воткнуты. Хороший повод посмеяться над фантазией конструктора, да и над мужской половиной человечества вообще. Малгожата объяснила, что мужскую голову купила после того, как они разошлись с мужем, в отместку за совместно прожитые годы и за последовавшее за этим предательство. Фёдор пошутил, что он лично, зная о коварстве любимой женщины, свою, можно сказать, кровную голову, подставлять под ножи не стал бы, уж лучше гильотина. Она, смеясь, ответила, что ему это не грозит, потому что она твёрдо поверила в его порядочность и искренние чувства к ней, и что для неё будет большой трагедией разочароваться в этом. Он как-то сразу сделался серьёзным и хотел ей что-то ответить, что-нибудь в этом же роде, но слов не нашёл. Он ведь тоже не хотел разочарования и расценил эти её слова как признание в зародившейся – теперь это уже твёрдо можно было сказать – обоюдной любви. Любви поздней, но зато не безрассудной, не сумасшедшей, а осмысленной, если это слово вообще могло являться эквивалентом чувств. А в их случае таким эквивалентом могли быть только взаимопонимание, доверие и обоюдная забота. И ещё тепло сердец, душ и тела. Они трепетно искали точки соприкосновения друг с другом, которые доставляли удовольствие и давали покой и надёжную защиту обоим. Они старались успеть одарить взаимно один другого тем запоздалым, но ещё возможным, естественным и прекрасным, что во все времена и эпохи творило, развивало и продвигало мир. Их единство напоминало чем-то первозданную, возможно, даже библейскую идиллию, когда Адам и Ева, наверно, очень любившие друг друга, но не умеющие это выразить словами в силу отсутствия ещё на Земле языка, подтверждали свои чувства глазами, телами, жестами, дыханием. Малгожата от умиления даже расчувствовалась, у неё по щекам текли слёзы – просто так, текли и всё, и ничего с этим нельзя было поделать. Горячее дыхание и капли тёплой влаги орошали плечо Фёдора и он, ни о чём не спрашивая и не дожидаясь никаких ответов, так же, как и она, молчал и в этом молчании было как бы слияние их душевных порывов и помыслов, при котором ни одна частичка тела, ни одна мысль, ни одно намерение, появись оно сейчас, не вступило бы в противоречие друг с другом. Он ощущал блаженную усладу, умиротворение, покой, которые может создать только склонившаяся на плечо любящая женщина.