по отношению к своему бывшему товарищу такого идиотски покровительственного тона, его замечания могли бы смутить их. Но Никки тут же пустился рассказывать историю, в которой ни Сесиль, ни Жан не поняли ни слова: у какого-то там Даркье был обыск, и по этому поводу Никки бесновался… А ему-то что за дело до всяких Даркье? На сей счет Сесиль и Жан были одного мнения. Она с любопытством разглядывала брата, стоявшего рядом с Жаном. Однолетки, а какая огромная разница! Пусть Никки путается с девочками, и это сразу видно по его лицу, а все-таки не он, а Жан настоящий мужчина. Никки, ну что о нем можно сказать? Выхолен, одет как будто сейчас от портного. Похож на юркого боксера с девичьими глазами. Впрочем, такие же глаза у самой Сесиль. И удивительно волосат для своих лет.

Судьба несла Сесиль и Жана, а куда — об этом оба старались не думать. Неизвестно, к чему бы все это привело, если бы не наступили летние каникулы. Оба они были одинаково простодушны, и Сесиль даже самой себе не признавалась, что уже не может обойтись без ежедневных посещений Жана. Как-то в субботу она повела его в Булонский лес и они катались по озеру. Бедняге Жану нечем было заплатить за лодку, он чуть не сгорел со стыда, что платить пришлось Сесиль. Она улыбалась — какое ребячество! Боже, как он не похож на Никола… или на Фреда! Возле острова, когда Жан, сняв пиджак и засучив рукава, сидел, наклонясь, и прислушивался к журчанию воды под веслами, она вдруг сказала: — Жан, почему ты мне не говоришь, что любишь меня? Ведь я это знаю и ты отлично знаешь, что я знаю. — Он закрыл глаза и прошептал: — Зачем же говорить, если вы и так знаете?

Подошли последние дни июля, но они не замечали ни жары, ни духоты. Луиза Геккер, встретив как-то Сесиль в кафе Румпель, спросила: — Почему тебя нигде не видно? — Сесиль ответила уклончиво и заказала себе чашку шоколада. — Напрасно ты так исчезаешь, — продолжала Луиза. — Ты бы могла познакомиться у меня с молодым, очень талантливым художником… Диего… Ты не видела его картин? Я уговорила Орельена Лертилуа купить одно полотно, когда мы с Диего были зимой в Антибах. Если тебе что-нибудь понравится и Фред захочет раскошелиться… — Сесиль меньше всего думала сейчас о живописи. Она перевела разговор на Антибы: — Ну, какие там новости? — Она прекрасно знала свою кузину, ее откровенное бесстыдство было ей неприятно. Не требовалось особой проницательности, чтобы догадаться, в чем тут дело.

Семейство д’Эгрфейль собиралось в Пергола. Сесиль находила сотни предлогов, чтобы оттянуть отъезд. Жан провалился на устном экзамене, в октябре предстояла переэкзаменовка, и летом он должен был к ней готовиться. Он уже каждый день завтракал у Сесиль на авеню Анри-Мартен. Они никак не могли наговориться. Он даже ни разу не поцеловал ей руку. В начале августа она сказала: — Приезжает Фред… я получила телеграмму с парохода «Иль де Франс»…

* * *

Теперь Жан ночевал в квартире Гайяров. Сами они уехали с детьми на курорт, куда-то в Савойю, и сестра оставила ему ключи. В первый раз в жизни у него была своя квартира или что-то вроде этого — место, куда он мог являться в любое время и никому не давать ни в чем отчета. Четырехкомнатная квартира была для него слишком велика. Он пользовался только спальней и кухней. Он ни за что не вошел бы в гостиную: в ней стояла парадная мебель — так называемый гарнитур; это была какая-то декорация, а не жилая комната, обставленная необходимой мебелью, где если уж вбивают в стену гвоздь, то потому, что на него действительно нужно что-нибудь повесить. Гостиная, очевидно, воплощала представление Гайяров о роскоши. Жан, много раз бывавший у родителей Никола, у Сесиль, смутно понимал, сколько дешевого, внешнего, показного лоска в этом мещанском великолепии. В такой комнате страшно сдвинуть с места стул, прикоснуться к чему-нибудь, и в то же время неприятно сознавать, как все это непохоже на по-настоящему богатое убранство в особняке на авеню Анри-Мартен. На камине в спальне он поставил карточку Сесиль, которую выпросил в день последней встречи. Все, что он у нее выпросил… Впрочем, больше ничего он и не просил…

Когда Жан сказал отцу о своем намерении остаться на время каникул в Париже, тот пришел в страшный гнев. Гнев, по правде сказать, имевший экономическую подоплеку и несколько утихший при известии, что мальчик будет жить у сестры. Ясно, сестрица всегда за него! С каких это пор родители обязаны снимать холостяцкую квартиру для студентов, да еще провалившихся на экзамене? Да нет, папа, это вовсе не холостяцкая квартира, и никто ничего платить не будет. Сколько ты мне до сих пор давал на завтраки, столько же и давай, я как-нибудь обойдусь… Потом, кажется, мне удастся бесплатно позаниматься с репетитором… и так далее и тому подобное. Странное дело, он лгал потому, что любил Сесиль, которая ненавидела ложь… Так как это ничего или почти ничего не стоило, отец сделал вид, что поверил. Еще так недавно Жан — бойскаут — постыдился бы обманывать отца. Надо признаться, что сейчас он обманывал его совершенно хладнокровно. Он жаждал одиночества и только одиночества.

Каждый день он звонил на авеню Анри-Мартен. Иногда по голосу Сесиль он понимал, что она не одна, и быстро вешал трубку. Муж! Этот манекен с витрины спортивного магазина! Жан не мог о нем спокойно думать… Ей тоже приходилось лгать. Но, случалось, они беседовали без конца, и вот тогда-то они и говорили друг другу все те сумасшедшие слова, которые обычно говорят влюбленные. Они говорили все без утайки. Они осмеливались даже говорить: целую тебя… И он и она. Было от чего потерять голову.

Ее фотография стояла в спальне Гайяров, и здесь Жан смотрел на нее так, как он не умел смотреть на живую, настоящую Сесиль. Здесь ничто не мешало ему разглядывать ее карточку, говорить с ней по телефону. Он даже не подозревал, как она хороша. Всякий раз он видел ее лицо точно впервые: эти брови темнее волос, чуть раскосые глаза, короткий, может быть, даже слишком короткий носик, и этот удлиненный овал лица. На фотографии она была изображена только до плеч; он пытался представить себе ее фигуру, нет, не фигуру, а походку… чудесную легкость походки, узкие бедра,