Я впустила его, и он вошел в мою благоухающую квартиру, неся в руках самый большой букет из всех, что мне подарили. Ставя его в вазу рядом с угловым диваном, я невольно задалась вопросом, какое количество из подаренных мне в тот день букетов переживет наши любовные игры?

Спустя несколько часов, когда у меня уже не осталось сомнений в привлекательности моего мягкого, податливого тела и каким-то чудом ни одна из ваз с мимозами не упала и не разбилась, я села на мопед Беппе позади него, обхватив его за талию и прижавшись к его кожаной куртке.

Он уговорил меня поехать с ним на работу – «чтобы я мог смотреть на тебя». Я согласилась – трудно было устоять перед перспективой прокатиться на «Веспе» по Флоренции и весь вечер сидеть, чтобы только он мог любоваться мною.

Мы проехали по Сан-Никколо мимо моих друзей. «Артистичный слесарь» остановился перед «Рифрулло», чтобы перекинуться словечком с Паваротти, который приветливо помахал нам и запел «Libiamo» Верди. Кристи подпрыгивала перед своим магазином. К волосам ее был приколот цветок мимозы, и, широко раскинув руки, она крикнула: «Auguri!»[41] В ювелирной лавке лаял пес Джек. Мы завернули за угол, на Пьяцца Демидофф, и я помахала рукой Старому Роберто, а тот подозрительно посмотрел на Беппе. Я почувствовала себя королевой, обходящей своих подданных.

На мосту Понте-алле-Грацие Беппе остановился и повернулся ко мне. Его красивое лицо обрамлял шлем.

– Смотри, bella, специально для тебя. С женским днем!

Он поцеловал меня и указал на окутанный полумраком Понте Веккио, за который заходило солнце. Затянутое облаками небо вспыхнуло над нами оранжевым, красным, лиловым, пурпурным и розовым, река внизу стала аметистовой. Беппе вновь завел мотоцикл, его сильная спина прижалась к моему животу, а я довольно вдыхала аромат мимозы, приколотой к моему пальто, под огненным небом.

Вечером следующего воскресенья, когда Беппе, вопреки своему обещанию, не позвонил, я сама позвонила Луиго.

– Сегодня мы с тобой повеселимся, bella. Я буду у статуи Данте через двадцать минут.

Луиго ждал меня возле статуи сурового поэта, и мы вместе свернули в переулок и дошли до невзрачной кафешки с говорящим названием «Пикколо»[42].

– Сюда? Серьезно? – спросила я, приподняв бровь.

– Серьезно, – надулся Луиго. – Сейчас здесь тихо, но ведь всего девять вечера.

Он заказал нам два высоких бокала пива и по рюмочке водки, сопроводив это приказом: «Сегодня ты будешь пить!» На улице было холодно, но Луиго нужно было покурить, поэтому мы заказали водку – чтобы согреться.

Вскоре к нам присоединились друзья Луиго. Душой компании было высокое худенькое создание неопределенного возраста, с алебастровой кожей и алой помадой, иссиня-черными волнистыми волосами, струящимися по плечам. Одета она была в пышное платье из тафты, доходящее до колен. По обеим сторонам от нее шли два красавца лет на двадцать моложе. Луиго шепнул мне, что Антонеллу (или Анто) повсюду сопровождали два юных Адониса, а сама она была идолом среди геев Флоренции. Рукава ее платья были такими огромными, что на ком-то другом выглядели бы нелепо, но она держалась столь непринужденно, что, как ни странно, была великолепна в этом наряде.

Когда Антонелла – на идеальном английском – небрежно бросила, что источником вдохновения для этого образа стала Алексис Каррингтон Колби, я поняла, что мы с ней подружимся. Луиго был прав насчет «Пикколо»: к полуночи узкая аллея заполнилась громкой музыкой и обнаженными торсами.

На другой день из похмельного забытья меня вывел телефонный звонок. Развалившись на диване, я лениво попивала чай из большой кружки, мечтая о том, чтобы его ввели в меня внутривенно, чтобы не поднимать кружку – голова гудела даже от этого простого движения.

От коктейля из аромата мимозы, гиацинтов и нарциссов, стоявших на кухне, меня тошнило.

– Pronto? – прошептала я.

– Tesoro[43], – раздался в трубке неподражаемый сиплый голос Антонеллы. – Это Каррингтон Колби. У тебя, наверное, болит голова? – Я кивнула, и она продолжила, словно увидев кивок: – Думаю, тебе стоит прийти ко мне на кофе. А потом оставайся обедать. La mamma[44] как раз готовит лекарство от похмелья…

Я заставила себя помыться и одеться. За окном ярко светило солнце, и я принялась искать очки, чтобы не ослепнуть, переходя по мосту через реку. Антонелла жила со своей вдовой матерью на самой площади Санта-Кроче, над магазином кожаных изделий. Я срезала путь, пройдя по тому переулку, где мы провели прошедший вечер. При виде вывески закрытого «Пикколо» меня передернуло.

Антонелла, которой недавно исполнилось пятьдесят, резко выделялась среди флорентиек своего возраста, в основном носивших темно-синие клетчатые пиджаки и предпочитавших классический стиль. Антонелла же работала в мире моды и любила винтажную дизайнерскую одежду. Лучше всего она чувствовала себя в самых невообразимых шмотках, достойных хипстеров из Хакни или бруклинского Бушвика. При этом у нее было безупречное чувство стиля. Оно угадывалось даже сегодня, сквозь похмелье, в черной водолазке и лыжных трико, огромных темных очках вполлица и ярко-красной помаде, которая делала ее похожей на Эмму Пил из «Мстителей».

– Permesso[45], – сказала я, переступая порог, и по улыбке Антонеллы поняла, что не зря вспомнила этикет.

Я обратила внимание на важность хороших манер еще в самую первую свою поездку, вместе с Киккой: так, малознакомым людям она говорила «salve»[46], а не «ciao»[47]. Она научила меня правильному обращению к людям, объяснила разницу между «lei[48]» и «tu[49]» и рассказала, что в старину использовалось еще более формальное «voi»[50] – а на юге эта форма в ходу и по сей день. Я поняла разницу инстинктивно, благодаря сходству с иранской культурой – я всегда использовала вежливую множественную форму, когда обращалась к родителям, в знак уважения.

Войдя, я поняла, почему она в темных очках даже дома – квартира была ослепительно-светлой. У меня еще сильнее разболелась голова.

– Давай, tesoro, – сказала Анто. – Надень их обратно, – указала она на мои очки. – Хотя бы пока мы не попьем кофе.