Мэгги тупо уставилась на экран. По нему бежали слова, исчезая, возвращаясь и снова исчезая. Мэгги стало нехорошо. Почему-то закружилась голова. Она умела читать! Прекрасно читала! Только не так быстро, как обычные люди. И не такой текст, где слова несутся по экрану!

Она вдруг сообразила, что Робин смотрит на нее.

— Все о'кей?

— Еще бы! — бросила Мэгги и, шагнув к метке, едва не упала: так сильно дрожали ноги.

— Далее следует, — прошептала она себе. Тряхнула волосами, облизала губы. — Что тут у нас?

Она уставилась на экран. Буквы задрожали и снова поползли, извиваясь как змеи.

— Дебютный видеоклип «Спайс герлз». И… О черт!

— Дебют, — прошептала она. — Дебют, — сказала она, и в миллионный раз задалась вопросом, почему слова пишутся не так, как произносятся.

Оператор снова засмеялся, но на этот раз недобро, издевательски.

Мэгги пялилась на экран и молилась от всего сердца: «Пожалуйста, Господи, помоги мне прочитать это правильно».

Что-то начинающееся на «Б». «Б» и еще «й». Что бы это могло быть?

Да, Мотаун Филли снова вернулся! И…

Оператор уже не скрывал любопытства. Впрочем, как и Робин.

— Вы в порядке? — участливо спросила она. — Может, экран плохо виден? Хотите попробовать еще раз?

— Далее следует… — объявила Мэгги чересчур громко. «Пожалуйста, Господи, — в отчаянии умоляла она, — я никогда больше ни о чем не попрошу тебя, только дай мне справиться».

Она смотрела на экран, она старалась изо всех сил, но «б» вдруг стало «д», а «щ» почему-то переворачивалось…

— Сразу после следующего рекламного ролика вас ждет океан забойной музыки…

Буквы превратились в загадочные иероглифы, а Робин и оператор уставились на нее с хорошо знакомым выражением. Жалость.

— Далее вы услышите то же дерьмо, которое слушали вчера, — рявкнула Мэгги, прежде чем резко развернуться, забыв о каблуках — каблуках Роуз, — и устремиться к двери, вытирая на ходу слезы.

Пробежала через приемную, едва не сбив с ног мисс Кожаный Комбинезон, и выскочила в коридор, но еще успела услышать голос Робин:

— Следующий! Соберитесь, у нас полно работы!

Льюис Фелдман стоял на лестничной площадке с букетом тюльпанов в одной руке и коробкой конфет в другой. Плечи сгибались под грузом дурного предчувствия, таким же тяжелым, как его зимнее пальто. «Перестану я когда-нибудь нервничать?» — гадал он, тяжело вздыхая у двери Эллы Хирш.

«Самое худшее, что она может сделать, — это сказать "нет"», — напомнил себе Льюис, перекладывая тюльпаны в левую руку, а конфеты — в правую и уныло рассматривая брюки, которые, несмотря на все его труды в прачечной, так и остались помятыми и с подозрительным пятном под карманом, словно протекла шариковая ручка.

Льюис мрачно подумал, что, вероятнее всего, именно так и было.

Он напомнил себе, что не стоит бояться отказа. Это его не убьет. Если уж микроинфаркт, случившийся три года назад, не убил, то Элла Хирш тем более.

Конечно, в море плавала и другая рыба, рыба, готовая выпрыгнуть из воды прямо в его лодку еще до того, как ему придет в голову насадить наживку. Но его не интересовала Лоис Зифф, ввалившаяся к нему через две недели после похорон Шарлы с кугелем[18]и в блузке, расстегнутой на лишнюю пуговицу, обнажавшей три дюйма морщинистой ложбинки между грудями. Его не интересовала Бонни Бегелман, подсунувшая под дверь конверт с двумя билетами в кино и запиской, в которой говорилось, что она «будет счастлива присоединиться к нему, когда он пожелает».

Почти сразу же после смерти Шарлы начались ежедневные визиты особ, прозванных им Бригадой Запеканки: дам с озабоченными лицами и пластиковыми контейнерами с подношениями. Но он видеть их не мог, хотя Шарла перед смертью благословила его на новый брак.

— Найди кого-нибудь, — велела она, когда лежала в больнице в последний раз. Оба знали, что это в последний раз, хотя никогда не говорили на эту тему. Льюис держал ее руку, ту, в которую не была воткнута игла капельницы. Он подался вперед, чтобы откинуть со лба жены поредевшие волосы.

— Шарла, давай не будем говорить об этом.

В ответ она упрямо качнула головой и взглянула на мужа, знакомо блеснув голубыми глазами. Правда, эти искорки появлялись не слишком часто с того дня, когда он вернулся домой и увидел ее сидящей на диване. Тогда Льюис посмотрел на нее и понял все еще до того, как Шарла подняла голову. Еще до того, как сказала ему: «Он вернулся. Рак вернулся».

— Не хочу, чтобы ты жил один, — произнесла она, — и превратился в одного из этих занудливых вдовцов. Будешь есть слишком много натрия…

— Это все, что тебя волнует? — поддел он. — Мой натрий?

— Такие люди просто отвратительны, — пробормотала она. Ее глаза закрывались. Льюис поднес соломинку к ее рту, дал напиться.

— …Самоуверенные и сварливые. Не хочу, чтобы такое произошло с тобой.

Голос Шарлы постепенно слабел, отдалялся…

— Найди себе кого-нибудь.

— Ты имеешь в виду кого-то конкретно? — осведомился он. — У тебя есть на примете кандидатура?

Шарла не ответила. Льюис показалось, что жена спит: веки опущены, худая грудь медленно вздымается и опускается под свежими бинтами, — но она снова заговорила, едва слышно, выталкивая с каждым вздохом по одному слову.

— Хочу, чтобы ты был счастлив.

Льюис наклонил голову, боясь, что если посмотрит на нее, свою жену, женщину, которую любил, с которой прожил пятьдесят три года, то расплачется и не сможет остановиться.

Поэтому он просто сидел у ее постели, держал за руку и шептал на ухо, как сильно он ее любит. И думал, что, когда Шарла умрет, в жизни не сможет посмотреть ни на одну женщину. Соседки, с их кугелем и грудями, были для него все на одно лицо. Никто не привлекал его. До этого момента.

И не то чтобы Элла походила на Шарлу — по крайней мере, не внешне. Шарла была маленького роста, а с годами еще усохла. Круглые голубые глаза, стриженые светлые волосы, слишком большой нос и слишком большой зад, приводивший ее в отчаяние. Она обожала коралловую губную помаду и бижутерию: бусы из цветного стекла, длинные серьги, блестевшие и побрякивавшие на ходу. Жена напоминала ему крошечную экзотическую, нежно щебечущую птичку с радужным плюмажем.

Элла была совсем другой: выше, с тонкими чертами лица, острым носиком, твердым подбородком и длинными рыжеватыми локонами, забранными в «ракушку», хотя все остальные женщины в «Голден-Эйкрс» предпочитали стричься. По его мнению, она немного походила на Кэтрин Хепберн, еврейскую Кэтрин Хепберн, не столь величественную и вселяющую ужас. Скорее погруженную в некую меланхолию.