Когда-то в детстве он мечтал увидеть комнату, когда в ней никого нет. Со жгучим любопытством пытался разглядеть за мутным дверным стеклом знакомые очертания мебели. Казалось, что все станет не таким, не так, как обычно. Что предметы, лишенные внимания человека, изменят облик, начнут двигаться или говорить, и тут проявится их внутренняя, волшебная суть. И любопытство было тем сильней, чем ясней он понимал, что это невозможно. Ведь стоило только Вальке появиться или хотя бы бросить взгляд на предмет, и все стало бы как обычно, никакой скрытой жизни, никакой души не различит.

И вот, от оцепенения ли, от длительного ли безмолвия, Вальке стало казаться, что его в комнате нет, что он тоже неодушевленный предмет. Однако ничего вокруг не менялось, не преображалось; напротив, словно застыло в тревожном ожидании человека, будто весь смысл существования предмета, оправдание его существования заключен в служении человеку. Нечто темное, тупое, безмолвное и бессмысленное, как мир в начале, когда некому еще было осознать его и назвать словом, — это нечто, как первородная душа, вышло из предметов и заполнило комнату, сделав все вокруг неузнаваемым. Валька почти забыл, что он живой. Он исчезал и растворялся, и только кот Борис по-прежнему выделял его из безмолвия бездушной мебели и балдел, что не гонят с колен так долго, не лишают тепла и уюта. Он мурлыкал, то и дело переворачивался, выкручивая шею, разбрасывая лапы и выставляя вверх серое брюхо.

Валька разом прекратил наваждение, вдруг поднявшись с кровати и начав одеваться. Кот сел на теплую вмятину в постели и недоуменно пучил заспанные глаза. Валька одевался, не зажигая свет, находя вещи на ощупь. В его движениях не было ни решительности, ни твердости. Он действовал, как автомат. Одевшись, он вышел из комнаты и отправился к лифту. Если кто-то из нас окликал его, он реагировал блекло и не останавливался.

Валька вышел из общежития, так же, будто во сне, пересек черные дворы, оказался на проспекте и дошел до метро. Там свернул в первый салон связи, с обреченной покорностью отстоял очередь, купил себе новую сим-карту и отправился обратно, в общагу.

В комнате все же пришлось включить свет, чтобы заправить карточку в телефон. Он делал это, не разуваясь, не сняв куртку. Ему не было жарко, его знобило. Борис крутился под ногами, обтираясь о прохладные, пахнущие улицей штаны. Валька включил телефон, набрал заветный номер, прижал трубку к уху и застыл, как изваяние, слушая длинные гудки.

Анна сказала:

— Алло?

— Товарищ Анна, приказываю вам немедленно прекратить это недостойное поведение, — гаркнул Валька командным голосом. — В наше тяжелое время мы не имеем права отвлекаться на мелкомещанские разборки. Если вы сей же час…

В трубке пошли короткие гудки. Валька издал какой-то странный звук, будто упал с лестницы, и уставился на трубку так, словно не ожидал предательства от такого простого предмета. Потом он прыгнул к окну, расшвырял все, что лежало на подоконнике, и принялся отпирать большую раму. Соседняя, маленькая, открытая всю зиму, была ему узка. Распахнув створку, он задохнулся морозным воздухом, перевалился наполовину через подоконник и судорожно задышал. Под окном был колодец заднего двора, бетонная площадка и мусорные баки. Валька издавал всхлипывающие звуки, но не плакал. Потом поднялся, снова посмотрел на телефон и размахнулся, будто желая вместе с трубкой закинуть все свое отчаяние на Луну. Но именно в этот момент телефон завибрировал.

— Да? Але! Аня? Анька? Да! Да! Я слушаю! — Чуть и правда не выронив трубку за окно, Валька орал, как будто в космос.

— Ты номер, что ли, сменил? — спросила Анна самым обыкновенным голосом. — Я на прошлый звоню, звоню, а связи нет. Ты что сегодня делаешь? Хочешь встретиться? Я наконец-то уволилась со своей буржуйской работы.

Договорились быть через час в «Кузьминках».

— Вся эта суета, мещанство ужасно раздражают. Если честно, я несколько лет уже не встречала Новый год. Но тут совсем другое будет, вот увидишь, — говорила Анна по дороге от метро. Она встретила Вальку так, словно ничего не произошло, и он не посмел ее ни в чем упрекнуть. В его глазах было только теплое счастье с самого того момента, как он увидел ее. Словно бы душа вернулась на место. Он шел с легкой своей задумчивой улыбкой, держа руку кольцом, и, как дар, ощущал давление локотка Анны.

— У нас будет реконструкторский Новый год, это Стасова идея. Вот увидишь, должно получиться замечательно! А потом можно будет поехать ко мне. Ты не против?

Она говорила скоро и с какой-то несвойственной ей веселостью. Не умея извиняться, она будто пыталась так все загладить, но Валька этого не понимал.

— Ну чего ты молчишь? — спрашивала Анна. — Согласен, да?

Валька кивал: конечно, согласен.

Они дошли до того же дома, где был их подвал, но позвонила Анна не туда, а в домофон соседнего подъезда.

— Мы к Стасу идем, — объяснила она, когда дверь пискнула и открылась. — Сергею Геннадьевичу надо будет еще другие ячейки обежать, так что он уйдет. А подвал один, общий. Все бы захотели в нем Новый год справлять, поэтому не достался он никому.

— Чтоб сохранить конспирацию?

— Чтоб сохранить конспирацию.

Дверь квартиры оказалась открытой, когда они вышли из лифта. Из-за других дверей на площадке доносилась музыка, из-за этой — только запах пирогов.

— Не забывай, мы идем встречать девятьсот десятый год, — шепнула Анна Вальке, когда они входили в дверь.

— Ах, золотце-барышня пришли-с! — пискнула, бросившись из полутемного коридора, Лиза и чуть не повисла, по привычке, у Анны на шее, но опомнилась и присела в неглубоком поклоне. Она была одета горничной, очень милой, в белом чепчике и переднике. Из комнаты слышались голоса и движение. Электрический свет горел только там, но тускло, бедно. В коридоре же висели на стенах подсвечники со свечами, они давали непривычное, неверное освещение. — Я сейчас лампу принесу, не успела! — всплеснула руками Лиза.

— Ну что вы, Лиза, душенька, все еще трудитесь, суетитесь. Вам бы в такой вечер уже по зале летать с кавалерами, а вы на кухне, — говорила Анна мягким глубоким голосом, держа Лизу за обе ладошки и крепко пожимая их. Лицо у нее светилось.

— Ах, барышня, мы привычные, что мне станется! Станислав Валерьевич разрешили-с мне, как управлюсь, с вами всеми в зале побыть, а не смотреть одним глазком в щелочку, как при других господах бывало. Очень добрые они, доложу вам, ангел-барышня. Все учить меня пытаются, грамоте обучать, скажу я вам, смех один. — Тут в дверях появился Станислав, и она действительно прыснула в ладошку, зардевшись.

— Сударыня! — загремел Стас на весь коридор. — Рад видеть вас. И вас, Валентин. Проходите, дорогие.

Он почтительно поклонился Анне, пожал Вальке руку, помог Анне снять шубку — и Валька сконфузился, что первый не сделал этого, и вконец растерялся от всего: от разговоров их, от обращения друг к другу, от непривычной одежды. Стас был в светлом костюме со старомодным пиджаком, мягком, очень простом, единственной кокетливой деталью был шейный светлый платок. На Анне оказалось серое платье с длинной юбкой, узкой талией, белым кружевным воротничком, оно обтягивало ее сверху, делало стройнее и выше. Оно так удивительно шло ей, к ее серым глазам, к высокой прическе, делало все движения медлительными, плавными, загадочными, что невозможно было понять, почему она не ходит так всегда, каждый день. При этом она оставалась самой собой, то есть не была в роли, в костюме, а, казалось, каким-то чудом перенеслась в эту маленькую московскую квартиру из своих неспокойных нулевых годов двадцатого века.