— Мир ничтожен, — говорила она в такие минуты. — В нем совсем не за что умирать. Мелководье, сладенькая мещанская водичка. Я тогда должна была родиться, тогда, к революции. Тогда было за что жить, за что умереть, с кем воевать было.

Черный ветер бесновался за окном, швырял в стекло сухую снежную крупу, гнал белесую поземку по замерзшему асфальту. Валька курил в форточку, зябко ежась от врывающегося в комнату ветра, но это было ему приятней, чем сидеть рядом с далекой сумрачной Анной.

— Но было ли это все… правдой, Ань? — спросил он однажды, с трудом подбирая слова.

Она подняла на него далекий холодный взгляд.

— А мне бы это было неважно. Тем и прекрасней было тогда, что можно было верить, не разбираясь. Это сейчас мы можем понять, правда или неправда. А тогда нужно было верить. И действовать. Не разбираясь.

Только в таком состоянии, когда душа ее глядела в бездну и бездна глядела ее глазами, могла Анна достать свою единственную драгоценность и рассматривать ее не так, как обычно. У нее был огромный альбом, где она собирала советское искусство довоенной поры. Там были фотографии сталинской архитектуры, метро, фрагменты зданий, и советские плакаты, и репродукции картин, открытки, старые фото. Огромные, тяжеловесные, давящие своей мощью и величием здания — сталинские высотки, Центральный военный штаб, Дом на набережной, павильоны ВДНХ, колонны, статуи сильных советских людей — и сами люди той эпохи, полные, будто налитые спокойной силой, с деревенскими, бездумными и значительными лицами, в ослепительной белизне — белые блузки, белые фасады позади, сияющее безоблачное небо, — все это под сумрачным взглядом Анны, под завывание черного ветра за окном выглядело декорациями, масками. Казалось, вот-вот — и эти гармоничные здоровые лица облезут, словно размытые кислотой, и под ними откроются язвы и опухоли, выпирающие от голода кости и суставы, высохшие изуродованные тела, греховные, извращенные позы, оскал и пустые глазницы смерти, как на средневековых гравюрах, как на картинах Босха, как в адовых видениях Данте.

Анна листала свой альбом, свое сокровище, и не находила в нем того, что могло бы успокоить, поддержать ее. Тогда она включала компьютер и ставила свою коллекцию советской музыки. У нее было безумно много этих старых песен, революционных и гражданской войны, патриотических, безмерно пафосных и маршевых. Список начинался всегда с одной и той же: «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек…» — пел хор, преисполненный величия, Анна слушала, откинувшись к стене, закатив глаза, поджав тонкие ноги, и лицо ее было болезненным, бледным. Она отчаянно пыталась бороться с той тьмой, в которую погружалась, но все то прошлое, которое Анна любила, которым жила, источало тьму так же, как и мир вокруг, и Анна, утомленная противостоянием, наконец сдавалась. Тогда она открывала глаза, черные, жестокие, и тянулась к Вальке молча, жадно. Она обвивала его всего и словно втягивала в себя, в свое темное облако. «Когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой», — пел солист высоким и чистым мальчишечьим голосом, а Анна отдавалась неистово, закатывала глаза, изгибалась, откидывалась, закусывала губу — и все это молча, совершенно беззвучно, с лицом жестоким, мстительным и злым.

После она выпихивала Вальку с кровати. «В душ. Иди в душ», — говорила жестко. А сама полулежала царственно и смотрела презрительно, насмешливо, и была в тот момент настоящая Анна, какую он искал за всеми масками ее, — томная, властная, тонкая, словно прочерченная черным грифелем, словно Ахматова работы Модильяни. Валька холодел, глядя на нее, и, пятясь, скрывался за шкафом.

Зима стояла теплая, душная. Батареи топили так, что в маленьких комнатках можно было при желании париться. Форточек в рамах не предполагалось, только две створки — большая и малая. Мы жили с раскрытыми окнами всю зиму, простывали, чихали, но не эти болезни, а другая, мерзкая, охватившая всю общагу, волновала нас: кражи. Телефон Жоры, белобрысого первокурсника, оказался первой ласточкой, дальше они полетели косяками: сотовые, плееры, фотоаппараты, камеры, часы, даже электронный измеритель давления и тот уперли. Это не говоря о деньгах, заначках и стипухах.

— Нашли у кого красть! — возмущался Дрон. — У самой же голытьбы! Шли бы к экономистам. Или вниз, в гостиницу. Так нет же! Там камеры, дежурные, там таракана просто так не вынесешь. А у нас — пожалуйста! Вот где повод для классового недовольства. Ты так своим коммунистам и расскажи, — добавлял он для Вальки.

Нас охватывала паника: ни одна комната не оставалась нетронутой. Мы меняли замки, прятали деньги, носили ноутбуки с собой. Мы стали бдительны и аккуратны, не оставляли своих вещей ни у соседей, ни на кухне, но не помогало: каждую неделю кто-то опять жаловался на пропажу. Как умудрялся вор проникнуть в комнаты, оставалось загадкой. Пропадала всегда только одна вещь, вор не был жадным, поэтому и обнаруживалось не сразу. Зато в некоторые комнаты он повадился. Мы вызывали милицию, жаловались коменданту, писали просьбы, чтобы у нас на этаже установили камеры для наблюдения, чтобы ужесточили досмотр приходящих, чтобы сделали хоть что-нибудь. Мы были в отчаянье. Менты приходили, заводили очередное дело и забывали о нас. Комендант отговаривался нехваткой денег на камеры. Все оставалось по-прежнему, и через неделю кто-то снова сообщал, что его обокрали.

Мы без доверия смотрели на всех, кто приходил на этаж, стали следить друг за другом. Везде мерещились тени, все подозревали всех. Под самым большим подозрением долго жила Марина. Ее цыганские юбки, ее беспечное житье всегда напрягали нас, а теперь и подавно. С ней перестали общаться, ее не пускали в комнаты, следили исподтишка. Дело ухудшалось тем, что комната 1159 долгое время оставалась единственной, которую не посетил вор. Конечно, она была самой дальней от лифта и лестницы, в тупике, но это ничего не объясняло. Конечно, брать там было нечего: у Дрона стоял старый компьютер, который просто так не вынесешь, деньги — виртуальные, а мобильники и плееры они носили с собой. То есть, даже пробравшись, вор мог не найти, что взять, но нас эта простая мысль не убеждала. Ропот возмущения нарастал на этаже, и шутка Андрюхи, что их бережет сторожевой кот, уже не вызывала улыбку. Мы готовы были вызвать их с Мариной на ковер, но произошла новая кража и враз снизила общественное недовольство.

Наверное, это было самое нелепое воровство. Украли модель Солнечной системы, которую Дрон собрал, будучи еще школьником, из шариков от пин-понга, проволоки, лампочки и батареек. Ничего ценного в этой хлипкой конструкции, где Юпитер иногда сталкивался со спутниковым поясом Сатурна, а Луна была из комочка фольги и закреплялась на тонкой проволочке, — ничего ценного в этой модели не было. Дрону передали ее из дома после того, как в их комнате была реанимирована любовь к астрономии. Модель к тому моменту не работала долгие годы, но Андрей перебрал ее, настроил, вставил свежие батарейки и гордо демонстрировал свое чудо на кухне. Солнце было из маленькой радиолампы. Под нашими восхищенными взглядами, как в чудесном фонаре, на Земле, пришедшей в движение, день переползал с одного полушария на другое, год накручивался за годом, и то же самое, как оказалось, происходит на других планетах, однотонных, в отличие от сине-зеленой, крашеной Земли. Мы завороженно следили за шариками, но больше всех млела Марина, она выглядывала из-под руки Дрона, гордая, как будто была возлюбленной Зевса.