— Вы не внешних эффектов ищите. Вы суть характера поймите. Гордыню непомерную. Страсти, сжигающие все внутри. Трагедию. — Он остановился и внимательно на нее посмотрел. — Ведь это же трагедия. — А потом добавил с сомнением: — Вы, вообще, представляете себе хоть немного, что такое страсть? И что такое необузданность? — Она неуверенно кивнула. — Вот и сочините себе характер. Не зацикливайтесь на этих узорах и плащах. Ваш любимый Врубель, между прочим, демонов голыми рисовал. А все равно понятно, кто перед тобой. А ваших раздеть, так просто новобранцы какие-то, прости Господи…

Что это был за урок! У нее лихорадочно горели щеки, а чистый лист перед ней светился, как крыло ангела. Левшинов стоял с ней рядом и рисовал ее рукой, взяв ее своими сильными длинными пальцами.

И слишком горд я, чтоб просить

У бога вашего прощенья:

Я полюбил мои мученья

И не могу их разлюбить.

Она прочувствовала, как это бывает с избранными. Как из-под карандаша начинает смотреть на нее страшный бездонный глаз. Как гордыня заламывает бровь. А вечная печаль змеится вертикальной складкой над воспаленными глазами. Искусанные в кровь губы и обтянутые кожей скулы… Она видела, как рождается чудо. У нее на глазах, из-под ее руки, руки, которой водил мастер.

Настя затаилась за своим планшетом и боялась даже вдохнуть. Такого она еще не видела.

— А теперь нарисуй сама! Нарисуй мне два лица. Здесь лицо ангела. А здесь то, что с ним стало потом. И объясни почему. Словами. Я хочу понять твою логику.

И она, как зомби, ринулась в бой. Пропал зажим, ушло стеснение. Мысли прояснились, чувства обострились. Он раскрывал ее. У него получалось. И сам он в этот момент смотрел на нее с искренним восхищением, как на ребенка, который делает первые шаги.

Потом она возвращалась домой, выжатая, как лимон. Ей казалось, что она просто рухнет прямо на улице, что до дома не доползет. Позже она уже не могла даже вспомнить, как это у нее получилось. Как будто канал, открытый для вдохновения, опять зарос толстой непробиваемой кожей.

Но факт оставался фактом — домой она уносила две совершенно чужие работы, сделанные ее собственной рукой. Ей они не принадлежали. В нее как будто вселился кто-то, и она списывала то, что увидела своим внутренним взглядом. Она могла поклясться, что лицо, которое пробивалось к ней из другого измерения, было ею вовсе не придумано. Она его видела воочию.

Что-то с ней тогда произошло. И Сергея Ивановича бояться она перестала. Все к нему приглядывалась. Все пыталась понять — что за сила в нем сокрыта. Она научилась с ним говорить и понимать, чего он от нее хочет. Плакать больше не хотелось. Хотелось только дожить до того дня, когда хоть что-то в ее самостоятельных работах заставит его одобрительно кивнуть. Пока что с ней такого счастья не случалось. Если, конечно, не считать того памятного урока и ее первого прорыва.

Насте и то везло больше. Она, правда, работала в другом жанре. Ни на какую конкретику не нарывалась. Купалась в своей излюбленной абстракции. Но Сергей Иванович относился к ее цветовым экзерсисам вполне благосклонно. И Мила подруге завидовала.

Дома к ее работам всегда относились, как к шедеврам. Мама каждый раз всплескивала руками. Лучшие на ее взгляд утаскивала в свою спальню. И там у нее был уже маленький Милин музей. Отцу нравилось тоже. И хоть он не успевал так планомерно, как мама, следить за тем, что она делает, зато был уверен, что из нее выйдет толк. И он обязательно нажмет на все свои связи, чтобы ее послали на стажировку в самую лучшую школу Европы. Для чего еще, думал он, надо было зарабатывать деньги, как не для своего собственного ребенка?

Может быть, именно своими восторгами они ее и разбаловали. И едкая критика Левшинова была единственным способом заставить ее работать. И теперь она это понимала.

Если б я был твоим рабом последним,

сидел бы я в подземелье

и видел бы раз в год или два года

золотой узор твоих сандалии,

когда ты случайно мимо темниц проходишь,

и стал бы счастливей всех живущих в Египте.

Михаил Кузмин

Если бы Аслана спросили: скажи, джигит, как ты можешь — сутки сидеть в засаде, не шелохнувшись, не сомкнув глаз, не потеряв ни толики внимания? — он бы, наверное, не ответил, а задумался. А, задумавшись, уже не смог бы сидеть в засаде так, как прежде. Нет, Аслан, конечно, думал, переживал происшедшее с ним недавно, но отстраненно, не позволяя посторонним думам захватить себя полностью, без остатка, замутить внимание, заманить в сети нечаянного образа и сладкого сновидения.

Он очнулся три дня назад в тени кизилового куста около дороги на Кизляр. В себя Аслан пришел от острого чувства, которое, словно ведро холодной воды, вылилось на него. Это чувство было острее шашки и кинжала. Имя ему — неутоленная месть.

С этим чувством он встал на ноги, с этим чувством осмотрелся и сориентировался.

Аслан Мидоев возвращался пешком в свой родной аул Дойзал-юрт. Его оскорбили и унизили, как мокрохвостого щенка. Значит, теперь он должен убить Давлет-хана? Но, убив обидчика, он смоет оскорбление, но не вернет себе имя джигита. Что он должен был предпринять? Как опередить скорую горную молву, которая того и гляди разнесет по чеченским аулам весть, что юного Мидоева рано записали в лихие джигиты? Аслан даже зашагал быстрее, словно молва действительно уже бежала впереди него.

Чувство мести туманит головы равнинным народам, толкает их на поспешные, неразумные поступки. Но чеченец находит в нем силу, отвагу, хитрость, терпение и хладнокровие. Оно вооружает его неким древним знанием, про которое ничего не сказано в священных книгах. Он пьет из сокровенной чаши возмездия, и чаша эта остается полной до краев, пока не свершится обряд отмщения.

Это чувство подсказало Аслану план дальнейших действий. Не следует отнимать жизнь у Давлет-хана, который запросто мог убить его, но не сделал этого. Надо заставить его заплатить сполна и за Меченого, цена которого за эти дни выросла, за оскорбление и унижение, за волосяной аркан ногайца на его шее. Он назовет ему другую цену, и на этот раз Давлет-хан будет платить во что бы ни стало. У Аслана Давлет-хан украл коня, он же потребует у князя выкуп за украденную… жену.

Он уже много часов смотрел на дом Давлет-хана с таким же неослабеваемым интересом, с каким его сверстники в столичных городах глазели на светящийся экран синема под аккомпанемент тапера. Зеленая бурка, искусно сплетенная из травы и листьев, превращала его в едва заметный холмик в усадебном саду под тутовым деревом. Он и был в этот момент кучей листьев, кротовьей норой, торчащим корнем. Он сам верил, что нынешней весной пророс сквозь перегной и увидел солнце. Без этой веры он не стал бы невидимым.

Давлет-хан все-таки усилил охрану, опасаясь поспешной мести несдержанного мальчишки. Весь день вокруг дома сновали вооруженные слуги. Ногайцы выезжали пару раз осматривать окрестности усадьбы в сопровождении огромных волкодавов. Но собаками охранялась только хозяйственная часть усадьбы Давлет-хана, чем и воспользовался Аслан. На боевой башне дежурили два человека и сменялись они чаще, чем обычно.