– Паш-шёл вон! Ишь, хозяина нашёл мне! Много вас таких, – прикрикнул Захар Иванович, видя, как рыжий, малого росточку и неопределённой породы кобелёк холуйски завилял хвостом и вьюном стал было к нему приближаться.

– Дак как жа! Н-но! Иди, иди отсюдова, холера! Ш-ш-шить, гад, вот я тебе!..

Кобелёк развернулся и, оглядываясь изредка да то и дело отмечаясь на столбах и кольях, побежал впереди Захара Ивановича.

– Тварюга хитрая. Вроде как и ничего, вроде так оно и быть должно: будто бы и бежит со мной от самого он дома, будто и выскочил вместе со мной он из моей ограды. И покормил его я только что как будто. Ага. Примазался. И люди есть такие же. Есть и почище: его гонишь, а он сидит как ни в чём не бывало да ещё и денег в долг просит. Арынин тот же, далеко ходить не надо за примером. Пока, наверно, в рожу наглую его не харкнешь, не дойдёт до паразита. Ай, и дойдёт, дак виду не покажет.

– Давай, давай, пакось, шуруй, шуруй. Шакал. Нахалюга. Так ты меня и омманул. Дак как жа! По-оглядывайся мне ещё! Палку-то живо подберу вот да отделаю тебя как следует…

– А эта-то куда ещё в такую рань с верёвкой? Уж не давиться ли? Опять, наверно, корову свою потеряла? Век друг дружку и разыскивают: то её корова, то она корову. Обе по боталу бы прицепили – и маяты бы никакой.

Навстречу Захару Ивановичу, держа в одной руке верёвку, в другой – ломоть ржаного хлеба, шустро перебирая кривыми, будто нарочно выгнутыми ногами, обутыми в большие, не по размеру, обрезанные под калоши, резиновые сапоги, катилась Пазухина Клавдея Пахомовна. Не то за то, что ноги колесом, не то за тот «манер», каким передвигается она по земле, кто-то когда-то обозвал её Мотоциклом, затем прозвище уточнили, и с тех пор: Клавдея – в глаза, а за глаза – ИЖ-49.

Света белого не видит Клавдея Пахомовна – запыхалась. Потому и говорит будто реже, чем в спокойные минуты, а в спокойные минуты «ни рожна, ни язвы у Ижа не понимат» Захар Иванович. Часто уж слишком, без пауз, экономя на целых слогах, говорит в спокойные минуты Клавдея Пахомовна.

– Ранёхо, здорово, нынче, Захарваныч.

– Здорово. Да и ты, гляжу, не больно запозднилась.

– Да с моей-то лихорадкой, Осподи, тут запозднишься разе, – не стоит – пританцовывает Клавдея Пахомовна. – У вас в околотке ты её не видел? Вот где холера проклятушша, а! Стельна же, дура бестолкова, ни сёдня-завтре должна отелиться… ох! Вечёр как путню на пригон выгнала, сена как доброй дала, подсолила, ешь, говорю, матушка, отдыхай, готовься, милая, к отёлу, а она, морда нахальна… Утре встала, дай-ка, думаю, проверю, как сердце прямо чув… Ага, дак как жа! Не коровёнка, а сучончишка кака-то… простиосподи. Не бывало у меня ещё такой. Заворины рогами разметала – и дёру, дай Бог ноги. Ищи таперича… Трётся, наверно, где-то об быка, гуляшшая.

– Сама явится. Чё ты за ей бегать будешь.

– Как жа, дождёшься! Явилась – не запылилась. Кабы нормальна-то была. У всех коровки как коровки, а тут всё не как у людей. Ох, найду, ох, исхвош-шу, срамовку!

И покатилась Клавдея Пахомовна дальше, вглядываясь в улочки, заулочки и в окрестные лога и косогоры.

– Ну, Иж-Сорок-Девять, ну, мать бы её. Пошто коровы-то у неё всё такие бегучие?.. Как волки. Вроде уж и родову меняла, один хрен, рога в небо, глаза вытарашшат – и в лес. Стельна-нестельна… И медведь их не дерёт… а задерёшь, ага, такую… Правду говорят, какой хозяин, такова и скотина. Дак идь, видно, передаётся как-то? То ли чё через руки как, то ли через глаза… а может, от рожденья так: смотрит, смотрит на хозяина – и подстраиватся? Бык у Арынина, дак прямо вылитый Арынин… ну насмотрись-ка на такого… А это кто ещё такой там?

Захар Иванович подходил к брёвнам.

С незапамятных времён в деревне Шелудянка, Исленьского края, Бородавчанского района, Полоусновского сельсовета, на берегу речки Шелудянки лежат ошкуренные брёвна. Содранная с них кора успела уже превратитсья в груду бурой трухи, удобрившую землю и не один раз на день перетряхиваемую шелудянковскими рыбаками, разыскивающими в ней червей. И надо сказать, что напрасно они там не копаются: любит червяк сырые, прелые места.

Вряд ли какой житель Шелудянки и помнит, кто, когда и зачем приволок сюда эти брёвна. А приволок их сюда на тракторе Шелудянкин Петро лет пятнадцать назад для строительства моста. И если бы пятью годами позже, на Первое мая, Петро вместе с трактором не утонул в Яланском озере, спутав его со своим покосом, а тальниковый остров приняв за зарод сена, он бы забыть не дал.

Как раз напротив брёвен восемь лет назад в дно Шелудянки была торжественно вбита первая свая, а года через три после этого – другая. Более позднюю во время последнего ледохода вымыло и унесло, а ранняя, хоть и накренившись, так и стоит, кого успокаивая своей сопротивляемостью годам и стихиям, а кого и пугая – пугая тем же самым. Какой-то повеса нацепил на неё июньской, вероятно, белой ночью, когда отогревается земля, а дыхание перехватывает черёмуховым удушьем, женские трусы, увенчав таким образом немую сваю, как триумфальную колонну, трофеем в честь подвернувшейся победы. И теперь, сидя на брёвнах, мужики нет-нет да и поспорят о том, какого размеру этот трофей. В первое лето их появления, когда трусы ещё не выцвели, мальчишки, преодолевая буйный стрежень, подплывали к свае и после этого утверждали, будто видели на них этикетку с китайскими буквами. Некоторые мужики этому верили охотно, другие, сомневаясь, отвечали так: поди-ка, мол, попробуй различи с воды, какие там буквы – китайские или немецкие, – хотя, чёрт его знает, глаза-то у сорванцов вострые, может, и вправду разглядели.

Словом, картина на берегу Шелудянки и без моста далеко не унылая. Летом народ обходится бродом, что чуть ниже по течению, по которому даже курицы переходят на другой берег поклевать конопли, к зиме Шелудянка покрывается прочным льдом, а во время половодья от переплавщиков отбоя нет. Так что нужды особой в мосту у шелудянцев нет.

Зато есть теперь где мужикам коротать половину летнего времени. Тут вот, на брёвнах, шелудянковскими и захожими мужиками споро решаются самые острые вопросы внутренней, внешней и семейной политики.

Поднявшись в субботу в пять часов утра, Правощёкин Тарас Анкудинович пообещал жене «спал-кать обудёнкой» – так он и сам предполагал, но человек лишь полагает, располагает-то не он – и пешим ходом отправился в Бородавчанск за известью. В городе, возле бочки с пивом «Бархатное», Тарас Анкудинович повстречал нечаянно-негаданно своего однополчанина, которого не видел – шутка ли – три месяца, и, в гости им «силком» зазванный, просидел у него дома остаток субботы и всё воскресенье. А случилось так, что за одним с ними столом всё это время провёл и сосед однополчанина Заклёпа Василь Павлович, безумолку толковавший про «кобанчиков», про «свиноматушек» да про поросят и о том, как «по идее следовало бы любезных» их выращивать. Тарас Анкудинович слушал его и диву давался. «Слушай, слушай, что человек тебе вещает», – только и твердил однополчанин. А Тарас Анкудинович только и, брови вскидывая, спрашивал: «И как же это ты, Василь Палыч, позволь мне допытаться, умудряешься?» – «Шо как, шо как. Да очень просто. Я ехо, выродка, будь чуток и следи сюда, сажаю у хлеув, кормлю ехо, как дорохохо хостя, а апосля, следи сюда, внимания не ослабляй, шоб вынуть ехо оттуда, шо же я делаю, шо б ты подумал? A-а, то-то! Хлеув разбираю. Шо как, шо как. Вот тебе, хлопчик, и шо как». – «Да как же так-то, – спрашивает ещё больше удивлённый Тарас Анкудинович, – да я вот своего – хоть закормись, а, один хрен, его хребтом дрова можно пилить». А у Тараса Анкудиновича, оказывается, следил бы он туда, порода свиная не та, какую путёвому хозяину уже давным-давно бы трэба завести. Причём путёвый-то тут, а, было б откэль, дак и давно бы, мол, завёл уж. А ему, Тарасу Анкудиновичу, слушать, слушать надо, нос-то воротить ему негоже, дескать. А шо откэль, оказывается, шо откэль-то? – мол, покупай, и всех делов-то. Да где и у кого – их в магазине-то, таких, не продают, мол! Да у него, у Василь Палыча, дескать, и покупай. Дак, небось, дорого же? Хэ-э, а шо, мол, нынче дёшево! Воздух-то разве, да и тот – пока. Зато зараз, следи сюда, мол, и окупится. Дак продавай, за чем же, дескать, стало! Да и продал бы, мол, хорошему человеку, как говорится, и дерьма не жалко, только вот маленького-то нэма, всех расхватали, мол, с руками и с ногами, с копытами, можно сказать, вырвали – матка послед ещё съесть не успела. Есть, правда, двухмесячный кобанчик, а за эти, следи сюда, мол, два бессонных месяца у ехо столь было впихано корму и комбикорму и просто денех, столь туда силушки, здоровья и трудов было положено, шо… Да не жмись, не жмись ты, Василь Палыч, продавай двухмесячного, дескать, чёрт бы побрал его, за такого и деньгами не поскупишься. Да что уж тут скупиться, ты его, однополчанина, теперь послушай, видывал он такую породу и не только у него, у соседа. По два метра в длину, как крокодилы, встречаются. Он как-то с бабой и ребятишками, соврать те не позволят, на Украину к тёще в отпуск ездил, дак там, парень, растакие хряки гуляют, что своими глазами его видишь, а ушам своим не веришь. Калитку ему откроешь, так он уж входит-входит, входит-входит, ну, думаешь, язви возьми тебя, когда же он закончится. Ты уж поверь, Тарас, однополчанину. Тёща его, однополчанина, гуторила, что если взять его, хряка, да связать в лежачем положении и кормить так, то до трёх метров некоторые подлецы дотягивают. Да ну, уж он, однополчанин, и наскажет, – обмирает Тарас Анкудинович. А уж поверил бы, поверил. Если только тёща, та тут чё не наплела, но не он, не однополчанин, да и тёща у него баба такая, что языком зря молотить не станет: слово у неё – червонец царский. Они с женой как-то, без ребятишек…