Но Тарас Анкудинович уже не слышал своего однополчанина. Перед его глазами предстала родная ограда. Жена открывает ворота и зычно зовёт: «Боря! Боря!» А Тарас Анкудинович смотрит в окно и ждёт. И в воротах показывается огромная харя с огромными ушами, бороздящими землю. Вот харя скрывается в хлеву, специально выстроенном, а задних ног и хвоста так и не видно. Тогда Тарас Анкудинович забивает трубку, прикуривает и переходит к другому окну, переходит и обнаруживает, что вся улица забита народом. Мужики стоят, насупившись, пальцы себе кусают в злобе, а бабы руками всплескивают, ахают, глядят с презрением на своих мужей и, еле сдерживая стоны зависти, говорят: «Ну и Тарас, ну и специалист. Вот ведь этот и Тарас, всё он чё-нибудь да учинит». А вот вам, бабоньки, да и Тарас…

«Тарас, Тарас, Тарас, ты слышишь?.. Ты закусил бы хоть маленько… Свининкой вот хотя бы, что ли».

В воскресенье, около полуночи, двухмесячный боровок уже плакал надсадно над своей судьбой, брыкаясь в тёмном холщовом мешке. В два часа ночи, в понедельник, Тарас Анкудинович, спрятав в карманах магарыч – подаренные ему «на удачную дорожку» Василь Палычем две бутылки подкрашенного под коньяк самогону, взвалил на плечо брыкающийся мешок и прямой дорогой, зимником, через деревню Шелудянку, подался к себе на Козий Пуп. В пять часов утра он, миновав вброд речку, уже отдыхал на брёвнах и разглядывал висевшие на свае вылинявшие трусы, силясь – беспомощно с похмелья – представить носившую их когда-то хозяйку. Рядом с ним, около брёвен, лежал и нет-нет да и оживал изредка мешок холщовый, мало того, ещё и оглушал утреннюю Шелудянку противным, резким визгом, на который даже самая последняя, брехучая, пустая собачонка в деревеньке гнушалась отвечать.

В десять часов утра в прибрежном тальнике километрах в двух, вниз по течению, от брёвен, удобно устроившись на песчаной косе, сидели Захар Иванович Шелудянкин и Тарас Анкудинович Правощёкин. Расположившись неподалёку от них, под разлапистой талиной, азартно почёсываясь и сердито поскуливая, давил, клацая зубами, блох рыжий кобелишка. Искоса при этом посматривал рыжий кобелишка на своего нового хозяина, на его приятеля и на мешок, который тот держал подле себя.

На высокую, лысоватую от старости ель, что стоит, накренившись, на противоположном, крутом, берегу Шелудянки, прилетела ворона. Ветка, на которую опустилась любопытная птица, закачалась. От ветки отскочила взъерошенная, отсеменившая уже шишка, упала, легонько коснувшись воды, и, подхваченная слабым током плёса, медленно поплыла. Захар Иванович проводил её бесстрастным взглядом и решил нарушить молчание, затянувшееся было после второго стакана, но по правде-то сказать, и не стакана, а тщательно сполоснутой консервной банки, оставленной каким-то рыбаком, хранившим в ней червей когда-то.

– Тарас, вот как ты думашь: ежлив связать много-много – уйму, скажем – еловых шишек в такой вроде как ковёр-плот, можно будет на ём сплавить двухпудовую, к примеру, гирю? Или нет? – поинтересовался Захар Иванович.

– Нет, – не думая, ответил ему Тарас Анкудинович.

– А почему? – рассеянно глядя на плёс, спросил Захар Иванович.

– Да потому что, и дураку ясно, прогнётся и вместе с гирей уйдёт ко дну.

– А ежлив под него жердушек подстелить?

– Тогда уж чё, тогда жердей одних уж лучше. Зачем тебе ещё и плот вязать из шишек? Один хрен, что из иголок или булавок бульдозер мастерить.

– Ну, как сказать… А я вот чё-то думаю, ежлив уплести их рядов эдак в двадцать – тридцать, то и самому можно спокойненько куда угодно будет сплавиться.

Тарас Анкудинович не любил большой воды, боялся её, и потому, возможно, нервно передёрнулся.

– Вы, шелудянцы, стой же на яланцев, чудной народишко какой-то – всё вас пошто-то думать тянет, так и свихнуться же недолго – надсада та же ведь, что и физически… У нас вот один мужик, приезжий, правда, и свихнулся, парень… моментом, да, за будь здоров.

– Как это его так угораздило? – поинтересовался, оживившись вдруг, Захар Иванович.

– Тут, Захар, чтоб уяснить, дак с самого начала надо распетрошивать, а с конца-то – это… вон как к бутылке вроде с донышка подбираться. Ну, да одна уж язва, коли язык-то развязало… Есть у нас в деревне баба, Танька Правощёкина. У Таньки девка есть, в молодости ею нагулянная. И приехал к нам один вербованный, в возрасте уже сурьёзном, крови, похоже, что не нашей… оттуда откуда-то – из песков. Ну ладно. Значит, снюхивается он с Танькой, и сходятся они чуть погодя. Танька рада-радёшенька, что у неё мужик теперь, хоть и не нашенский, не козье-пуповский, но всё же… бабам-то – мужик – и ладно, чё вроде есть, хоть маленькое, да при ём – и хорошо, и что по закону всё, как у людей – уж это главное. А девка в семой класс тогда ещё ходила. Ну вот, в первую ночь не спит вербованный, не спит Танька, что и понятно, но и девка-то её не спит – подглядывает из своей комнатёнки и подслушивает – вместо стенки-то у них две занавески, пальцем раздвинул чуть да и… А дня эдак через три-четыре уходит Танька на ферму, значит, вербованный возле бани дрова колет, а девка в бане шшукой плешшэтся. Плескалась-плескалась да и стучит в оконце, дескать, иди-ка, тятя, спину мне потри. А мужик-то этот тихой уж шибко, робкой – и повиновался. Ну и как, а так, как надо – через девять месяцев, день в день, приносят бабы по сыну. И всё вроде ладно – и бабы смирились, и народ поутих, а мужик этот и давай думать, кто из них кому и кем теперь приходится. Он будто этим мальцам в любом случае – отцом, мальцы ему в любом случае вроде сыновьями. А вот Танька дочкиному сыну – тёткой или бабушкой, и девка эта материному сыну – сестрой или тёткой, и ребята эти сами меж собой – то ли братья, то ли дядя с племянником? Да и для самого она, девка, – не то падчерица, не то жена? Как дойдёт до этого в своих разборках, и ну головой об стену – лупится, лупится, а, один хрен, распутать не может. Вот и – баста! – сковырнулся.

– Ну и нашёл о чём, тоже мне, думать. Сами бы разобрались…

– Ну дак и я об этом же.

– Хе, а действительно, Тарас, он одному-то вроде как отец, ну а другому – и отец, и дедушка, выходит, да? Так ведь?

– Э, нет, Захар, давай-ка лучше не об этом, – перебил Тарас, плечами передёрнув.

– Давай, – согласился Захар Иванович и, на мгновение задумавшись, сказал: – А всё-ж-таки хорошо мы с тобой сделали, что сюда пришли, а не остались там, на брёвнах… Сам понимашь, народец у нас в Шелудянке ещё тот – оторви да выбрось, кто-нибудь бы обязательно пристроился. Тот же Арынин. А от Арынина отвязаться – что от мухи – пока промеж глаз ему как следует не треснешь, он не отстанет, нет, ага… – Кивнул Захар Иванович, а через какое-то время продолжил: – И чудной же всё-ж-таки мужик он. Как-то, в июле ещё, приезжат из города весёлый-развесёлый, словно пензию ему дали вдвое против обычного, за пьянку орден ли вручили. На брёвнах народ: в чём, Саня, дело, мол? Пень-жак, говорит, задарма купил, за тринадцать рублей, почти что ненадёванный. Точно что, пеньжачишко на ём, в каких бабы за ягодой да за грибами ходят. Радовался, ликовал, в доме-то будто свадьба месяц гужевала, денег на обмывку дарового товара по всей деревне назаймывал. Обмыл. И знашь, во сколь ему обнова эта выскочила?