– Кайман – Альфе! Кайман – Альфе! Нахожусь под ударом! Повреждения критические! – прокричал я в эфир, надеясь неизвестно на что. Впрочем, выбор у меня был невелик: или попросту орать от страха как дурак, или делать это так, сохранив хотя бы каплю достоинства. – Теряю высоту! Падаю! Катапультируюсь!

Последнее, что я предпринял, прежде чем рванул рычаг катапульты, это выпустил по смерчу еще две ракеты, благо вооружение пока функционировало. Мне придется приземляться прямо на опутанную молниями армаду. Заведомо гиблое дело. Но пусть подо мной станет хотя бы на десяток-другой врагов меньше – какое-никакое, а утешение. Пока я буду опускаться на парашюте, воздух внизу остынет, и, кто знает, может, мне еще повезет выбежать из кратера до того, как меня настигнут механические чудовища.

Лопасти уцелевшего винта отстреливаются, лишенная стекол крышка кабины – тоже, а вслед за ней вместе с креслом вылетаю я. Вновь тело терзают чудовищные перегрузки, и пока надо мной не раскрывается парашют, меня крутит и вертит в воздухе похлеще, чем на тренировочной центрифуге. И когда обезумевший мир перестает мельтешить перед глазами и вновь принимает нормальное положение, я вижу все, что творится сейчас подо мной.

Вижу нечетко – голова после стремительного взлета и кувыркания идет кругом, – но и так понятно, какая судьба постигла мой вертолет. Его взрыв сливается с плазменными вспышками ракет, а разваливающийся на куски корпус камнем падает в бушующее внизу пламя. Я тоже опускаюсь в него, и оборвись сейчас мой парашют, еще успею перед тем, как разбиться, хорошенько прожариться. Но, хвала конструкторам «Пустельги», парашют, комбез и шлем выдерживают ударившую снизу волну жара и не дают мне обратиться в угли. Я лишь обжигаю руки, но в моем положении это не самая страшная неприятность.

Далеко не самая страшная.

Я готовлюсь к жесткой посадке и заодно стараюсь высмотреть сверху путь, по которому мне предстоит выбираться из кратера, когда сзади налетает упругая волна воздуха. Я начинаю раскачиваться на парашюте и пытаюсь поспешно выровнять снижение, еще не ведая, что до земли мне уже не долететь. Едва болтанку удается унять, как я попадаю в новый поток воздушной стихии, на сей раз более мощный и увлекающий меня в противоположном направлении.

Иными словами, прямиком в торнадо.

Я не в силах ни пошевелиться, ни закричать от страха. Воронка стала еще огромнее и чудовищнее (видимо, это ее резкое увеличение вызвало первый, короткий порыв ветра), и теперь ее серая поверхность вращается практически рядом со мной. Совладать с центростремительным притяжением смерча невозможно. Оно настолько неудержимо, что даже отстегни я ремни и вывались из кресла, ураганный ветер все равно, как пушинку, унесет меня в этот мутный, грязный поток.

А может, это вовсе и не ветер? Такое ощущение, будто сам Всевышний Творец взял свою колоссальную кисть и сейчас размазывал ею эту часть мира так, как художник размазывает на палитре краски, когда смешивает их. И что ожидает меня – ничтожную капельку, – когда я вольюсь в состав божественного замеса? Вряд ли что-то хорошее. Скорее всего, моя участь окажется такой же, как участь прочих бесследно сгинувших здесь людей.

Все кончено. Еще мгновенье, и смерч попросту слизнет меня и отправит в свою вращающуюся утробу. Или будто наждаком разотрет в ничто миллиардами раскрученных им частиц пыли. Наверное, мне суждено претерпеть самую жуткую боль из тех, какие я только испытывал в жизни. Такую боль, от которой я, прежде чем умереть, наверняка успею сойти с ума. Даже произойди все мгновенно, половину последнего мига своего существования я проживу безумцем. Хотя где гарантии, что я им уже не стал? От всего увиденного мною сегодня это было бы вполне простительно.

Я смотрел не моргая на неумолимо приближающуюся стену торнадо, а он – кто бы мог подумать! – в это время пристально следил за мной! Сначала одним глазом, потом двумя, еще через секунду – тремя, вскоре – четырьмя… А когда я на бешеной скорости влетел в мутную бездну, она таращилась на меня семью сверкающими, как маленькие солнца, глазами. И не просто равнодушно взирала, а присматривалась. Глаза бездны надвигались, и я был заворожен их феерическим блеском настолько, что даже позабыл о близкой смерти.

Зато она такой забывчивостью не страдала. И когда семь ярко светящихся одинаковых объектов стремительно подлетели и врезались в меня, как раскаленная картечь, я понял, что никакие это не глаза, а…

Нет, пожалуй, вру: вряд ли в тот момент я вообще успел что-либо понять. Боль, к которой я тщательно готовился, наконец-то меня настигла. Она и впрямь оказалась чертовски сильной, но я, однако, не сошел от нее с ума. Почему? Да потому, что взял и сразу же умер.

И все.

А когда спустя месяц воскрес, это был уже не я. И мир, который теперь отражался в моем алмазном глазу, был не тем миром, какой я когда-то любил. Он изменился и в скором времени собирался повторно меня убить. На сей раз – окончательно и бесповоротно. И у него имелась на то достаточно веская причина.

Вернее, семь причин, каждая из которых подписывала мне заочный смертный приговор без права на обжалование и отсрочку. Словно отъявленному серийному убийце. С одной лишь разницей: до той поры я еще никого не убил и даже в мыслях подобного не держал. Но от судьбы, как видно, не уйдешь, и раз уж она вынесла мне такой суровый вердикт, значит, была убеждена, что вскорости я его заслужу.

Как в воду глядела…

Впрочем, эта часть моей биографии – тема для отдельного и тоже не слишком веселого рассказа. И если у меня будет настроение поведать его вам, я непременно это сделаю. Но не сейчас, ибо хватит с меня на сегодня душераздирающих воспоминаний…

Гранитный лик генерала Карбышева взирал на нас с Жориком так, словно мы, проходя мимо, невзначай отвлекли легендарного героя Второй мировой от его мрачных раздумий. О чем, хотелось бы знать, он размышлял последние шесть лет? Монумент Карбышева, все еще стоящий на бывшем одноименном бульваре, ныне являл собой то же воплощение стойкости, какую сам генерал демонстрировал, будучи пленником фашистского концлагеря. Асфальт вокруг памятника был изрыт стальными гусеницами и конечностями биомехов; они же выдрали и переломали в щепки все бульварные деревья, но памятник и по сию пору оставался нетронутым. На нем даже не наблюдалось ни единой выбоины – так, словно боты, носороги и бронезавры поголовно страшились сурового генеральского взора и объезжали монумент стороной.

Мы тоже не собирались задерживаться здесь надолго. Удрав от Ипата, я хотел было рвануть к «тамбуру», но потом смекнул, что совершу тем самым большую глупость. Обуздавший дракона мнемотехник в первую очередь тоже двинет туда, поскольку решит, что, огребши в Курчатнике кучу неприятностей, я попытаюсь поспешно слинять из этой локации. Прорваться к воронке гиперпространственного тоннеля с ходу у меня однозначно не выйдет. Солнце опять скрылось за тучу, а вокруг «тамбура» постоянно ошивается технос и полным-полно ловушек. Мне так и так придется быть начеку и выгадывать удачный момент для телепортации. За это время Ипат и его дрессированный дракончик успеют добраться до института, и, если я еще буду там, им не составит труда на пару меня отыскать.