— всегда, конечно, придумает, какие практические выгоды он и его народ, если он лидер народа, приобретут от очередной или внеочередной войны: типа доступ к морям/океанам, большие месторождения красной ртути, гигантские посевы опийного мака, любое иное.

Потому практически никогда в истории не была эффективна тактика умиротворения агрессора (как и в моем мадамном случае). Сторонники такой тактики зачем-то полагают, что войну можно надолго (навсегда) прекратить путем определенных уступок инициатору: территориальных, политических, экономических, ресурсных и т. п. Но не понимают они, что агрессору нужны не столько локальные уступки сами по себе, сколько бесконечное продолжение войны в тех или иных формах. Нет, любые подарки и прочее он с удовольствием возьмет. Но вскоре начнет изобретать повод к новой войне и найдет его. Слуга психологии войны едва ли может остановиться — и вопрос здесь вовсе не в том, достиг ли он номинальных целей своей боевой активности. Истинная, недекларируемая цель — получение новой дозы сладостного наркотика под названием «война». И за этой дозой нужен поход, она не достается в мирное время. А без дозы — ломка, болевой шок от которой может оказаться смертельным.

А никто не хотел умирать. По крайней мере, от банального болевого шока.

Я не знаю, что в данном контексте ждет нашу Россию. Хотя ничего не могу исключать. По причинам, которые я почти иносказательно пытался изложить выше.

Конечно, современная, она же гибридная война — это не то же, что было в XX веке. Она способна обойтись без всеобщей мобилизации — регулярными войсками, наемниками, частными военными компаниями (ЧВК).

Но любой войны лучше избежать. Особенно имея в виду, что военный формат жизнетворчества народа порождает поколения, которые с детства впитывают ту самую роковую психологию, и транслируют сопутствующую агрессию всем окружающим.

Я не хочу, чтобы была война. Я вырос при великом миротворце Л.И. Брежневе. И при известной частушке «с неба звездочка упала прямо милому в штаны, хоть бы все там разорвало, лишь бы не было войны».

«Истерзанный безумством Мельпомены, я в этой жизни жажду только мира».

2016 г.

У человека есть свое бессознательное представление о рае, даже если на сознательном уровне он это дело отрицает. Рай, как и положено, при жизни показывается нам во время быстрого сна — когда вроде спишь, но мозг твой активен, а закрытые глаза быстро вращаются.

Скажем, если вам снится, что покойная бабушка, которая была так добра к вам в детстве, приглашает вас на обед с участием всех любимых родственников, умерших и живых, где кормят исключительно коньяком с черной икрой, а в разгар обеда приносят телеграмму, согласно которой ваш начальник сломал шейку бедра, — знайте, так и выглядит рай. Другого вам не надо и не дано.

Бессознательный рай существует и для целых народов. Например, нашего — русского.

Чтобы понять логику этого рая, назовем сначала три проклятия, которые исторически довлеют над Россией.

Это территория, климат, труд.

Территория наша огромна, малоплодородна и с самого начала плохо приспособлена для человеческой жизни. Такое пространство трудно осваивать из-за непропорционально гигантских расстояний и вечной мерзлоты. Но и не осваивать его как бы нельзя: иначе невозможно понять, ни зачем нам нужна такая территория, ни зачем мы, которых не так уж и много, ей сдались. Качество освоения пространства глубоко вторично по сравнению с базовым инстинктом — ощущением контроля над ним. Контроль же у нас, в свою очередь: а) воображаемый; б) символический. Повесили на краю труднообитаемой тундры государственный флаг — значит, русский человек был и остается здесь. Даже если флаг завтра исчезнет по вине ветра или медведя — мы этого в актуальном времени не увидим, а в нашем воображении символ контроля останется на правильном месте. Только контроль как самодовлеющая ценность позволяет русскому уму хоть как-то, пусть и вяло, снять со стола вопрос о невозможности эффективного управления этой космической территорией.

Для воплощения контроля необходимо специфическое государство — действующее, грубо говоря, по per-ламенту оккупационного режима. Потому что при неоккупационном режиме это пространство преступно расслабится и без истерики распадется. Отсюда наш вечный сознательно-бессознательный запрос на «вертикаль власти»— страшного гибридного всадника, топчущего титановыми копытами всё на своих путях. Для власти же пространственный контроль— универсальное оправдание любым действиям, планам и помыслам: что бы мы ни натворили, главное — удержали, укрепили контроль над территорией. А если уж расширили наше земное место — тогда вообще прощается всё.

Дальше— наш климат. Он, как говорится, хорош, прежде всего для уничтожения неприятеля, и дело не только в том, что нам почти всегда холодно и чаще всего темно. Российский климат не просто жесток, но непредсказуем в своей жестокости. Потому у нас сложно планировать хоть что-то, всерьез зависящее от перемен погоды. Недаром метеопрогноз — наш сакральный фольклорный жанр. «Тише! погоду передают» — этот отчаянный вопль когда-то сопровождал по жизни многих из нас, если не всех.

Собственно, территория, которая нам вековечно необходима, хотя на большей ее части человек не водится и не должен, и климат, улучшить который невозможно никаким разумным способом, привели к сильному удешевлению человеческой жизни в этих просторах. «Там, где дни сумрачны и кратки, родится племя, которому не больно умирать». Смерть, по большому счету, представляется нам чем-то куда более естественным и, главное, справедливым, чем так называемая жизнь. Завалить проблему трупами — наша фирменная технология. Когда много наших полегло — это нам повод, скорее, для гордости, чем для скорби или, тем больше, позора. Советский Союз, как мы думаем, заслужил и оправдал эксклюзивную победу во Второй мировой войне тем, что отдал для нее то ли 30, то ли целых 40 миллионов своих жителей. Это да! А вот США потеряли чуть больше полумиллиона — ну, несерьезно. С такими потерями права на победу не предъявляют. Большая русская смерть дает нам право считаться сверхдержавой, кто бы из наших внешних партнеров-соперников что ни думал по этому вопросу.

Третье волшебное проклятие — труд. Бессмысленный и беспощадный, как русский бунт. Как учат нас историки, при таких размахах в таком климате результат трудовой деятельности непрогнозируем. Испортилась погода— и к черту весь урожай, сколько ни работай. Потому в русском сознании нет причинно-следственной связи между работой и материальным результатом, особенно в денежной форме. Путь к жизненному успеху — фарт, и он противоположен труду. Здесь и старики с золотыми рыбками, и Емели со щуками, и всякие пословицы типа «от трудов праведных не наживешь палат каменных>. Работа дураков любит, как известно— умный стяжает земные блага, как правило и по возможности, без использования инструментария труда. Труд — бремя, горькая обязанность, которая не вдохновляет человека, но морально и телесно обезображивает его. Сначала невротиризуя, а затем и психотизируя, подготавливая в кроткой русской душе революционные зерна. Помните, был еще анекдот про Рабиновича (нашего, русского Рабиновича, разумеется) у газетного киоска: «Правды» нет, «Россию» распродали, один «Труд» остался. Архетипическая шутка показывает, что русский труд противоположен и правде, и России — и национальная победа правды должна быть увенчана в конечном счете упразднением института труда. От каждого — по способностям, каждому— по потребностям. Не случайно коммунизм впервые круто победил именно у нас. Само словосочетание «человек труда» звучит по-русски иногда торжественно, но всегда жалобно. А глагол «работать» фонетически плохо сочетается с подлинно сладостными и почетными поприщами. Например, абсурдно звучит «работать президентом» — тоже нам, работа!