— С ними бывает трудновато, — ответил он ровным голосом. — В основном это неплохие ребята, но иногда с ними непросто.

Мгновение спустя Нед сказал:

— Понятно.

— Мы стараемся сохранять добрые отношения, — сказал Берт. — В смысле, я стараюсь. Стараюсь не обижать их, и в общем-то, мне кажется, у меня это получается.

Он повернулся к Бобби:

— Как ты думаешь, получается у меня?

— Да, пап, — ответил Бобби.

Взгляд, брошенный им на отца, не выражал ни любви, ни ненависти. У отца с сыном явно было одно общее свойство: их обоих было очень легко привести в изумление, и тот и другой часто реагировали на самый обычный вопрос так, словно он задан привидением. Они были похожи на двух добрых придурковатых старших братьев из сказки — тех, кого не пронять ни ласками, ни колдовством. Джонатан сидел между ними, сверкая своими умными голубыми глазами.

— Я пытаюсь делать то же самое, — сказала я. — Просто не мешать Джонатану набираться жизненного опыта. Господи, я вообще не понимаю, как можно наказывать, чего-то требовать. Иногда я сама чувствую себя ребенком.

И Бобби, и его отец посмотрели на меня совершенно ошеломленно.

— Я очень рано вышла замуж, — продолжила я. — Мне было всего на несколько лет больше, чем им сейчас, и, уж конечно, я не планировала полюбить северянина Неда Главера и переехать в Огайо, где дует этот жуткий канадский ветер с озера. Брр… Но и по-другому я не могла поступить.

Нед подмигнул и сказал:

— Я называю ее Елена из Луизианы. До сих пор жду, что в один прекрасный день отряд южан оставит деревянного коня на лужайке у нас перед домом.

Берт закурил новую сигарету, дал дыму вытечь из приоткрытого рта и теперь наблюдал, как он змеится над столом.

— Что-то можно было сделать иначе, — отозвался он. — Мне кажется, вы это хотите сказать. Да, конечно.

Я немного разбиралась в психологии и, конечно, понимала, что Джонатану необходимо освободиться от нас с Недом, так сказать, разорвать путы: в каком-то смысле убить нас и потом воскресить снова, когда он станет уже взрослым человеком со своей собственной судьбой, а мы ослабеем и состаримся. Я все понимала, я не была дурой.

Но как-то уж слишком быстро все закрутилось, да и Бобби казался мне сомнительным проводником в будущее. В тринадцать лет перед нами открывается такое множество дорог и мы так плохо понимаем, что последствия нашего выбора могут сказываться десятилетиями. Помню, как я, когда мне самой исполнилось тринадцать, твердо решила сделаться разговорчивой и раскованной, чтобы легче было вырваться из мира моих родителей с их безмолвными обедами и длинными книжными вечерами, нарушаемыми лишь мерным боем часов. Мне было чуть больше семнадцати, когда я встретила Неда Главера, красивого, остроумного мужчину двадцати с лишним лет, владельца кабриолета «крайслер», прекрасного рассказчика.

Ночью я сказала Неду:

— Ну, теперь по крайней мере понятно, откуда это в Бобби.

— Что «это»?

— Все. Вообще все, что в нем есть. Или чего в нем загадочным образом не хватает.

— Да ты его просто терпеть не можешь!

— Я не желаю ему ничего дурного, — отозвалась я. — Но сейчас у Джонатана очень важный период. И я не уверена, что ему полезно так много общаться с таким мальчиком, как Бобби. Тебе не кажется, что интеллектуально Бобби немного отстает?

— Милая, это просто детское увлечение, и оно скоро пройдет. Надо чуть больше доверять своему ребенку. За тринадцать лет мы уж наверное вложили в него кое-что.

Я ничего не ответила. Я хотела сказать ему: «Это я кое-что в него вложила, а ты пропадал в своем кинотеатре», но промолчала. Мы лежали засыпая. Ни о каком сексе не могло быть и речи. Для меня это было совершенно исключено. Но время еще есть, думала я.

Может быть, мои попытки сохранить дружбу с Джонатаном были слишком назойливыми. Может быть, мне не следовало так настырно лезть к нему в душу. Но я просто не могла поверить, что мне понадобится какая-то особая твердость и дипломатичность в общении с собственным сыном, с моим болезненно уязвимым ребенком, еще совсем недавно делившимся со мной всем, что приходило ему в голову. Ведь мы так много играли вместе, обменивались секретами…

Мы перестали играть в карты, ходить в субботу по магазинам. Бобби продолжал расхаживать в голубой ветровке, а порой и в рубашках Джонатана. Часто оставался ночевать. Мы стелили ему в комнате Джонатана на раскладушке. Со мной он был неизменно корректен в своей несколько искусственной иммигрантской манере.

Однажды мартовским утром я резала грейпфрут на завтрак. Джонатан сидел за столом в кухне. Бобби в тот день с нами не было.

— Неплохая погодка… особенно для утиной охоты, — сказала я.

— Ага, — отозвался Джонатан, — для утиной охоты.

Он пародировал мою интонацию, мой южный выговор.

Наверное, мне следовало пропустить эту шпильку мимо ушей. Проигнорировать ее и продолжать готовить завтрак. Но я не сдержалась и, повернувшись к нему, вежливо спросила:

— Что ты сказал?

Он самодовольно ухмыльнулся. Я повторила свой вопрос:

— Милый, что ты сказал? Я не расслышала.

Он встал и направился к двери, бросив на ходу:

— Обойдемся сегодня без завтрака, дорогая.

Он продолжал меня передразнивать. Сиротливый глаз глядел на меня с его куртки.

Следующая сцена произошла вечером, когда мы смотрели телевизор; на этот раз Бобби тоже был с нами. Нед, как всегда, торчал в кинотеатре. Мы смотрели «Звездный путь».

— Пусть манеры у мистера Спока не бог весть какие, — сказала я, — но все равно он мне больше всех нравится.

— Его путешествие продлится пять лет, — отозвался Джонатан. — Если бы ты была его женой, тебе бы понадобилась дюжина детей, чтобы не скучать.

Опять можно было просто весело рассмеяться, но я никак не могла привыкнуть к его новому, откровенно подловатому тону.

— А мне казалось, что наше общение нужно не только мне, — сказала я.

— Ну разумеется. Ведь тринадцатилетние ребята больше всего на свете любят ходить по магазинам и готовить.

Бобби, по своему обыкновению, сидел на полу. По каким-то неведомым причинам он избегал мебели.

— Кончай, Джон, — сказал он.

— Ну я же просто так, шучу, — сказал Джонатан.

— Все равно, кончай.

И Джонатан замолк. Больше за весь вечер он не произнес ни слова. Его ноги в черных ковбойских сапогах — на покупке которых он настоял — казались какими-то гигантскими военными орудиями.

Бобби постриг ногти на руках и начал причесываться. Вместо сапог он носил теперь обычные черные кроссовки.