У него все звенела и звенела в голове и в сердце звучащая в той горной деревушке прощальная, переполненная грустью баллада.

А Дашка его чувствовала, точно. Молча пила кофе, стараясь не смотреть на Власова, и почему-то не было в их обоюдном молчании ни неловкости, ни маеты недосказанности.

Ко входу гостиницы подъехало такси. Власов сделал знак официанту, положил на стол купюры и поднялся с места:

– Ну вот, Даша, мне пора.

Дарья поднялась со своего места, он поухаживал, как и положено, – отодвигая ей стул, и они вместе вышли из кафе, медленно направляясь к машине.

Дежурный портье уложил сумку с его вещами в багажник, ловко принял купюру чаевых, чуть поклонился уважительно и исчез.

– Ах да! – спохватилась Дарья и полезла в свою объемную соломенную сумку-кошелку, достала пакет и протянула Игорю: – Это вам.

Власов развернул пакет и вытащил из него ее книгу с особой предосторожностью и почтительностью, другую, не ту, что рассматривал в первый день.

– Стянули у девочки Лизы? – улыбнулся краем губ он.

И они посмотрели в глаза друг другу, понимая, проживая вдвоем этот момент прощания, на котором кончилась их Италия.

Они не сделали за эти дни ни одной фотографии, не обсуждали прошлое, ни разу ни намеком или вскользь не упомянули о будущем, о возможности продолжения знакомства – они проживали только потрясающий, прекрасный и яркий настоящий момент, в котором находились все эти дни. Вдвоем.

И эти их итальянские каникулы закончились. Бесповоротно и безвозвратно.

Прямо сейчас.

– Нет, – ответила Дашка, глядя ему в глаза и так много пытаясь сказать этим взглядом, – это новая. Я доделала ее здесь.

Власов наклонился, взял ее руку и поцеловал.

И это был совсем не тот поцелуй, которым он целовал ей руки все эти дни, – ухаживающий, легкий, с мужским нескрываемым интересом и уважительный в то же время.

Этим поцелуем он выразил свое восхищение ее талантом, благодарность за их великолепную Италию на двоих… и попрощался. Он поднял голову, заглянул ей в глаза и увидел там синие озера грусти.

– До свидания, Даша, – произнес он ровным, без красок голосом.

Она кивнула.

Он подошел к машине, открыл заднюю дверцу, намереваясь сесть, но девушка вдруг окликнула его:

– Власов!

Игорь повернулся, чего-то ожидая, чего-то…

– Это было красиво! – прочувствованно сказала Дарья каким-то особым тоном, озарив его синей печалью своих глаз.

Теперь кивнул он.

Сел в машину и захлопнул за собой дверцу. Он не стал оборачиваться, чтобы узнать, уходит девушка или так и стоит и смотрит ему вслед.

Он уже скучал по ней. Сильно.

Он летел в самолете, рассматривал Дашкину книжку, дотрагиваясь пальцами, изучал объемные картинки, чувствуя устойчивое нежелание расставаться с этим необыкновенным творением, отдавать его кому-то. И усмехнулся про себя: «Она еще сделает, будут у меня ее книжки!»

Он чувствовал такую непривычную, незнакомую теплую печаль, легонько сжимающую горло и сердце, светлую, как паутинка на солнце, грусть по уже прошедшему и невозможности ни вернуть, ни повторить того, что было.

Он вдруг вспомнил строчки из не очень известной песни Окуджавы, годов семидесятых, непонятным образом всплывшие сейчас в его памяти: «К чему мы перешли на «ты», за это нам и перепало, на грош любви и простоты, а что-то главное пропало».

Они не перешли на «ты», и у них что-то главное осталось!

«Это было красиво!» – сказала она.

Это было непередаваемо красиво и стало щемяще прекрасно, когда прошло и закрепилось воспоминанием на всю жизнь.

У них теперь есть навсегда – как бы ни сложились их жизни, – у них, у обоих, теперь навсегда есть четыре дня своей Италии и совместно пережитые, прочувствованные вдвоем моменты великолепной красоты.

И он летел в самолете, увозя с собой солнце, море, горы, природу, Дашин смех, запах, улыбку, их разговоры, его ухаживание, ее уважительное приятие его ухаживания и их «вы».

И сердце щемило, щемило отзвуками высокогорной баллады…

Власов почувствовал слезы, текущие из глаз, и резко сел на кровати, посмотрел на часы – полчетвертого утра. Он, оказывается, заснул, и во сне продолжая вспоминать ту Италию на двоих, проживая и чувствуя заново, до слез.

Сколько он спал? Часа три.

Он сильно потер лицо ладонью, поднялся и прошел в ванную, умылся холодной водой и задержался взглядом на своем отражении в зеркале.

«Ничего, – сказал он себе зеркальному. – Ничего, прорвемся!»

И быстро пошел к холодильнику, достал из морозилки водку.

В дверь настойчиво и громко постучали.

«Дашка!» – заколотилось сердце; на мгновение испугавшись самого страшного, Власов широкими шагами прошел к двери и рванул, распахивая.

– Привет! – Макс хлопнул его по плечу, сдвинул в сторону и прошел в номер.

– Привет! – Федька переступил через порог, заметил в руке Игоря бутылку, забрал и попенял: – А подождать товарищей?

Макс уже разулся, кинул портфель рядом с креслом, в которое сел, обвел взглядом подувядшую закуску на столе и сообщил:

– Сейчас все освежат, мы с Федькой заказали. Ну, давай наливай, чего ждать-то!

– Действительно, – поддержал Федька, усаживаясь на диван возле столика.

Власов молча достал из буфета и поставил на стол еще две рюмки и сел в кресло. Федька разлил, подняли, и Макс сказал:

– Чтобы Даша твоя скорее поправлялась!

Чокнулись, выпили. А Власов подумал, что ему надо снова умыться холодной водой, останавливая подступившие слезы, застрявшие в горле.

– Рассказывай, – дал отмашку Федька.

Федька и Макс были его самыми близкими друзьями, по сути, братьями и даже больше.

Они познакомились на распределительном флотском пункте, где их троих и еще парочку ребят из новобранцев отобрали в морпех.

Служить. Три года. На минуточку, в морской пехоте.

Их троих флотское начальство называло «студенты», таким образом сразу объединив в группу, потому что все трое угодили сюда с первого курса институтов.

Они сдружились с первого дня того «отборочного» знакомства, да так и прослужили: спина к спине – и, не расставаясь, пошли дальше по жизни – спина к спине! Втроем – Федор Дробыш, Максим Скоков и Игорь Власов.

И прошли на этой службе такое! И участвовали в заварухах недетских, и…

Да до хрена! И рассказывать не стоит! Да и не хочется!

А знакомство и узнавание друг друга в те первые дни начавшейся службы проходило у них через сплошной хохот.