Нина сменила траурное платье на шерстяную юбку и ситцевую кофту в мелкий цветочек, в таком виде и ездила на завод и в деревню.

Крестьяне не считали Нину настоящей барыней, но это было ей на руку: они не видели в ней врага, как в других помещиках. Отголоски крепостного права не до конца выветрились из этих мест: старики помнили, как дед Володи повелел перенести Осинки за версту от барского дома, чтобы «онучами не воняло». Разобрали избы, разломали печи, и потянулись подводы под вопли баб и ругань мужиков.

Нина пыталась представить себе — каково это, когда кто-то решает, где тебе жить, чем заниматься? Захочет барин — выдерет, захочет — продаст в другую губернию. Ждать справедливости не приходилось: полиция всегда была на стороне господ.

Отец Володи уже не дурил, как старый барин, но все же свято чтил дворянские вольности. Его власть должны были признавать все: люди, постройки, деревья, звери. Если он встречал мужика и тот не снимал шапки, хозяин стегал наглеца плетью. Впрочем, он редко появлялся в поместье: он занимал видное место в Жандармском управлении и ему было некогда прохлаждаться в деревне. В 1904 году его застрелил член Боевой организации эсеров — за то, что Одинцов, вопреки отмене телесных наказаний, повелел высечь какого-то студента.

Володя пытался благоустроить родовое поместье: он расчищал под пашню новые участки, копал канавы, выписывал дорогие семена и машины. Но при этом никогда не считал, окупится его затея или нет. Он, как и Софья Карловна, презирал деньги, и этим вовсю пользовались мужики и закупщики. Володя не знал ни своих владений, ни их стоимости, ни доходности.

После его смерти Нина продала лесопромышленнику дубовый участок под вырубку: тот предложил пять тысяч, и она, не думая, подписала контракт. Только потом выяснилось, что те дубы стоили никак не меньше тридцати тысяч. Теперь Нина торговалась за все: не уступала даже инокиням, которые покупали у нее смородиновый лист для засолки огурцов.

И все же, что бы она ни делала, закрома господского амбара были пусты, а на скотном дворе, рассчитанном на большое стадо, бродило семь тощих коров. Распропагандированные эсерами крестьяне считали, что господская земля должна перейти тем, кто на ней трудится. Они поделили господские наделы между собой, но из-за нехватки работников те так и остались незасеянными, кроме самых лучших участков. И так было по всей России.

Нина утешала себя, что война скоро кончится, солдаты вернутся с фронта, порядок восстановится, а земля никуда не убежит. Пока все ее надежды были на завод. В низком каменном здании стояли два станка для чесания льна и восемь, — для прядения. В другом цеху в пыли и грохоте работали солдатки-ткачихи, во флигелях бабы кроили и шили рукавицы и винтовочные ремни. Здесь же ползала голоштанная ребятня. Нина смотрела на чумазых больных детей, хмурилась и обещала работницам завести ясли. Но для этого нужны деньги, а откуда их взять? Дядя Гриша говорил, что сперва надо сменить натяжной механизм, из-за которого рвалось волокно.

Быть владелицей предприятия — это постоянно делать выбор между собственным кошельком, нуждами завода и требованиями работников. Не потратишься на ремонт машин — всё встанет, не прибавишь жалованья ткачихам — они вой поднимут, а то и вовсе разломают оборудование. И кому какое дело, что дома у хозяйки протекают потолки и от сырости обваливается штукатурка?

После обедни отец Афанасий позвал баб на богоугодное дело — помочь с уборкой хлеба. Бабы, нарядные, цветистые, веселые, отправились на жнивье. Нина пошла посмотреть на работу, не утерпела и тоже попросила серп.

— Э, барыня, да ты не смогешь, — пересмеивались они, но все же показали ей, как надо захватить горсть стеблей и ударить серпом под самый корень, чтобы поменьше пропадало соломы.

Через десять минут Нина устала: вроде простые движения, но все время внаклонку, в монотонном ритме.

Бабы быстро убрали поповский хлеб. Назад пошли с песнями, ввалились во двор к батюшке.

— Ай, милые, ай, любезные бабоньки мои! — хлопотал отец Афанасий и наливал каждой по стаканчику водки.

Матушка приготовила угощение для работниц, напекла черных калиток с творогом, поставила на лед ведра с квасом. На козлах доски, накрытые чистыми полотенцами, в больших тарелках круто посоленные огурцы и жареная рыба с зеленым луком. Запыхавшиеся поповны тащили пироги — с рисом, с капустой, с изюмом, с вареньем; резали их широкими ломтями. Из бутылок лился квас. Кружек и чашек, собранных по избам, не хватало, и их передавали из рук в руки.

Дядя Гриша позвал Нину ужинать на приступки к сараю, откуда всех хорошо было видно.

— Помнишь старого барина Мохова? — спросил он, сворачивая цигарку.

Нина кивнула: Мохов всегда ездил в гости с чемоданом шишек для самовара. Он утверждал, что они у него самые пахучие.

Дядя Гриша закурил:

— Нет больше моховской усадьбы. И соснового бора тоже нет. Все вырубили, да так и оставили: лошадей нет вывозить.

— Зачем же срубили? — нахмурившись, спросила Нина.

— А чего его жалеть? Он помещичий. К моховским мужикам неделю назад явился какой-то тип, назвался революционным матросом и подговорил их разграбить господский дом. Пришли в три ночи с топорами: боялись, вдруг барин будет из ружья палить? А он в город уехал… Так что дом сожгли, коров перерезали, а лебедям на пруду бóшки поскручивали. Они спали, лебеди-то, — бери их голыми руками.

Праздник потух в глазах Нины. Она вспомнила, что после Февральской революции из окон ее дома несколько дней были видны неподвижные столбы дыма над заречьем. Кухарка Клавдия сказала, что это крестьяне жгли барские дома.

Неужели и здесь будет то же самое? Не верилось, просто не верилось… От моховской усадьбы до Осинок — два шага.

У столов гул, хохот. Кто-то из баб заводил песню, но ее обрывали и требовали послать гонца за гармонистом. Дядя Гриша растоптал окурок каблуком. Похлопал Нину по плечу:

— Ты не боись: наши мужики — не моховские. Просто не шатайся нигде одна. И вообще поосторожней.

Когда Клим, Жора и Елена приехали в усадьбу, там никого не было. Старик сторож сказал, что все отправились к попу на праздник.

— И мы пойдем! — заявил Жора и помчался менять городской костюм на вышитую косоворотку и парусиновые брюки.

Деревня гуляла: шум, движение, крики… Вдоль улицы ходили девушки в ярких платьях. Перед раскрытыми воротами поповского дома танцевали кадриль. Все фигуры проделывались с молчаливой серьезностью, кавалеры с дамами ловко подбрасывали в рот семечки и сплевывали на сторону шелуху.

Во дворе, перекрывая мелодию кадрили, играл гармонист: подносил гармошку к уху и пускал замысловатые коленца. Перед ним в кругу зрителей два парня отплясывали вприсядку.

— Осыпаются листочки, золотые дни прошли, пожалейте меня, девки, что мне в рекруты идти, — выводил звонкий мальчишеский голос.