имело бы право навязать свою политическую волю меньшинству на определенный период времени, то в лучшем случае имело бы место хлипкое объяснение принятия мажоритарного принципа: согласно эмпирической интерпретации, большинство подсчитанных избирательных голосов представляет собой воображаемое физическое превосходство соответствующего большинства самих избирателей; и этим обосновывается, почему политический лагерь соответственно «подавляющей» части граждан «навязывает свою волю», то есть правительство, декларируемые цели которого основаны на его предпочтениях, а не на предпочтениях на данный момент подчиненного меньшинства. Поскольку понятие свободы воли и свободы действий соответствует эмпирическому понятию власти, господство большинства, таким образом, выражается в том, что правительство гарантирует подавляющей части населения привилегированную свободу действий для реализации своих предпочтений.

Если апелляция к потенциальной угрозе физического насилия со стороны большинства граждан и может мыслиться только как запасной резерв на случай физического неповиновения приказам власть имущих, этой версии едва ли достаточно для объяснения основ политического порядка, опирающегося на права человека. Самоопределяющаяся ассоциация свободных и равноправных партнеров зиждется на идее политической самореализации (Selbstermächtigung) каждого гражданина, на его праве подчиняться только тем законам, которые он же сам и принял, руководствуясь своими политическими взглядами и волеизъявлением, осуществляемым совместно и наравне с другими гражданами. Эту амбициозную идею невозможно реализовать с помощью эмпирических концепций власти и свободы, предполагающих, что решения большинства легитимируются простым числовым суммированием или агрегацией «сырых», необработанных (rohen) предпочтений всех участников. Напротив, демократический выбор следует понимать как последний этап в решении проблем, то есть как результат совместного процесса формирования общественного мнения и политической воли граждан, которые выражают свои предпочтения исключительно в ходе публичных, более или менее эффективно проведенных дебатов по проблемам, нуждающимся в политическом урегулировании.

Эта стихия предварительного обсуждения перед принятием решения во многом объясняет тот факт, что демократическая процедура узаконивает решения большинства даже в глазах проигравшего меньшинства. С точки зрения участника, именно маловероятным сочетанием двух особенностей объясняется убедительность процедуры: с одной стороны, она требует участия всех, кого может затронуть результат, а с другой стороны, ставит само решение в зависимость от более или менее дискуссионного характера предшествующего обсуждения. Принцип инклюзии отвечает демократическому требованию участия всех, кого это может коснуться, тогда как фильтр дискуссионного обмена мнениями, информацией и аргументами оправдывает предположение о рациональной приемлемости результата. Само это предположение, в свою очередь, можно проверить на предмет делиберативного качества предшествующих обсуждений. Предполагается, что такие обсуждения стимулируют конкуренцию общественно значимых мнений, основывающихся на актуальной повестке, необходимой информации и соответствующих позиций «за» и «против». Одним словом, сочетанием инклюзивности и дискуссионного обсуждения объясняется ожидание рационально приемлемых результатов. Но поскольку каждое решение означает прекращение дискуссии, проигравшие меньшинства тоже могут признать решения большинства в надежде на будущий успех своих аргументов и не отказываясь от собственных убеждений.

3

Еще одно возражение направлено против предположения о том, что все политические дебаты ориентированы на «истину» и, следовательно, на достижение согласия. Разве у них не явно полемический характер, и поэтому не требуют ли они описания, отвечающего их агональной природе? Но именно «ориентация на истину», то есть на убежденность участников или их чувство «правоты» в собственных взглядах и оценках подогревает политические споры и придает им соревновательный характер. В этом контексте, безусловно, необходимо различение, поскольку, хотя в политике оспаривается многое, истинными или ложными в строгом смысле слова могут быть только суждения о фактах. Конечно, притязания на значимость, которые мы связываем, помимо утверждения фактов, например, с моральными или юридическими суждениями о справедливости, также могут быть истинными или ложными; в дискуссиях они могут рассматриваться как притязания на истину. Но и суждения, которые не связаны с бинарно-кодированными притязаниями на значимость, можно отстаивать или критиковать, приводя более или менее правдоподобные аргументы. Даже этико-политические утверждения, которые с точки зрения данного политического сообщества или субкультуры относятся к предпочтениям в пользу определенных ценностей или вообще к идентификации с определенным образом жизни, можно сделать убедительными и правдоподобными посредством доводов. В отличие от выражения чистых предпочтений, этические и даже эстетические высказывания также претендуют на значимость в пространстве аргументов. Предпочтения, как и желания, могут быть выражены только субъективно или как субъективные притязания могут быть обоснованы только в свете действующих норм. Словом, если уяснить логическую форму практических вопросов и вспомнить, что политика, по сути, затрагивает вопросы, которые выше своекорыстных интересов и которые обсуждаются с моральной, юридической и этико-политической точек зрения, то можно увидеть, что публичные политические дебаты также проходят в пространстве дискурсивного обмена аргументами, когда выходят за рамки спорных вопросов факта105. Это происходит и с компромиссами, то есть с большинством спорных политических вопросов, поскольку компромиссы совершаются в рамках правового поля и сами подлежат оценке с точки зрения справедливости.

Оспаривать концепцию делиберативной политики, ссылаясь на агональный характер политики, можно только в том случае, если принять намерение участников, желающих своими высказываниями придать дебатам эпистемический, то есть обоснованный и открытый для критики вклад, за наивное ожидание достичь немедленного согласия в политических дискуссиях, которые (в отличие от «бесконечного разговора» философов) всегда ограничены во времени в силу необходимости принять какое-то решение. Именно осознание необходимости принять решение придает точке зрения, с которой представляются и защищаются исходящие из практически-ориентированного разума аргументы, нетерпеливый характер и резкий тон. В то же время все вовлеченные лица знают, что в контролируемой СМИ публичной сфере могут – и должны – формироваться в идеале разумные, но пока только конкурирующие общественные мнения. В свете этого граждане должны иметь возможность принимать осознанное решение в кабине для голосования, каждый сам за себя. И только в парламентах и других государственных учреждениях после демократического обсуждения face-to-face могут быть приняты юридически обязывающие решения. Тем не менее результаты выборов должны далее обрабатываться на разных уровнях политической системы с тем, чтобы в период выборов у избирателей создавалось впечатление, что результат, то есть фактически проводимая политика явственно связана с вкладом избирателей и их доверием к предвыборным обещаниям партии или партий, которым поручено сформировать правительство.

Однако одной только удовлетворительно функционирующей политической системы недостаточно для легитимации правительства, поскольку без признаваемой связи демократического голосования с тем, что избиратели на самом деле «получают», политическая власть превращается в патерналистский режим. Другими словами, как только политическая публичная сфера чахнет и перестает функционировать, государство теряет свою демократическую сущность, даже если «верховенство закона» остается нетронутым и правительство более или менее удовлетворяет своих избирателей. В современных крупномасштабных политических сообществах эту скрытую опасность можно предотвратить лишь в той мере, в какой медийная инфраструктура публичной сферы позволяет самому населению более или менее делиберативно выражать свое мнение и волю. Артикуляционная сила независимых