Никакой помады не было и в помине. Левин опять глубоко вздохнул, скомкал салфетку и бросил в мусорное ведро.

Раздался телефонный звонок. Звонил тот же доктор из клиники, с которым Левин вчера вечером разговаривал. У доктора было дежурство. Он спрашивал про жену Лопухина, которую не дождались к консилиуму.

– Я не знаю, где она, – ответил Левин. – Я был уверен, что она в клинике.

Он врал и чувствовал, что его голос выдает это.

– Мистер Лопухин нуждается в том, чтобы сейчас с ним был кто-то из самых близких. Он не может самостоятельно принять решение. А без его согласия мы не имеем права на ампутацию. Но положение критическое. Мы боимся общего заражения крови: кость уже задета.

– У вас ведь есть номер мобильного телефона его жены? – уточнил Левин.

– Она не отвечает, – сухо ответил доктор. Положив трубку, Левин попробовал дозвониться сам.

«Абонент временно недоступен, оставьте сообщение после длинного сигнала…» – услышал он.

– Нина, – резко сказал Левин в пустоту. – Вы должны быть в клинике. Не делайте глупостей. Вернее, не делайте того, о чем вы будете жалеть. Не совсем же вы чурбан и сумасшедшая!

Не нужно было оскорблять ее, не сдержался. Он потер лоб и спустился по лестнице вниз, в ее комнату. Кровать была аккуратно застелена, словно Нина и не ложилась. Над кроватью теплилась лампадка и висели две иконы: Богоматерь с Младенцем и Николай Угодник. Чуть пониже – фотографии: дочка Марина и Коля. Левин и раньше видел эти фотографии, но не обращал на них никакого внимания. Сейчас всмотрелся: Марина была похожа на мать, но мельче чертами, а Коля почему-то показался Левину отвратительным, хотя был красивым, кудрявым, веселым, с большими глазами в пушистых ресницах.

«Вот из-за таких красавцев у женщин и головы сносит», – морщась, пробормотал Левин и вернулся в кухню к жене.

Зоя сидела в кресле-качалке. Прозрачная белая рубашка пылала на солнце, и казалось, что Зоя горит. Она молча подняла на мужа черные усталые глаза.

– Пойдем погуляем, – прошептала она робко, боясь, что он откажет.

У Левина задрожало сердце. Она горела, сгорала прямо на его глазах, ее настигало, выдавливало из их сорокалетней веселой жизни, уничтожало, на нее уже примерили саван, хотя она еще дышала, и ни одного следа насилия не было на ее теле. Только сейчас ему пришло в голову, что Зоя все знает. Знает, но не может выразить, потому что сначала вырвали ее язык, а то, что ворочается во глубине рта, есть плотный отросток, кусок красной мышцы, покрытой слизистой оболочкой.

– Пойдем погуляем, – сказала она. – А то от тебя, как с козла молока…

Он был человеком суховатым, иногда страстным, но не с ней, а с другими, о которых она предпочитала ничего не знать, он был уверен, что может контролировать и будущее, и настоящее, а в прошлое заглядывал редко, через силу, решив, что и в прошлом он не сделал ничего дурного, а если и сделал, то по вине обстоятельств или людей, он не понимал, что такое судьба, поскольку в его замкнутом мире, оттороченном пылью чужих мыслей, не существовало судьбы, а были одни лишь причины и следствия, но сейчас, когда судьба наступала на него со всех сторон, сейчас, когда Зоя, жена, вот так, непритворно, сгорала – прозрачная, алая, желтая, с сосками чернее маслин, – сейчас ему вдруг захотелось кричать. От страха.

Левин не закричал. Он подошел к качалке, на которой она сидела, и погладил ее по сизой, всклоченной голове.

– Я читала в журнале, – небрежно и ласково сказала жена, – кажется, в журнале «Наука», что был один козел, который выкормил своих детенышей. Ты представляешь? – это слово далось ей с трудом, но она справилась, произнесла. – И о нем написали книгу. А может быть, памятник. Я уж не помню…

* * *

Всю ночь Лопухин спал так крепко и сладко, как никогда. Может быть, давным-давно, еще в России, когда завершал работу, которую особенно любил. Тогда он еще не был алкоголиком и ему не грозила ампутация правой кисти. Палата была на пятом этаже, окно не открывалось, еле слышно гудел кондиционер, а небо, стремящееся целиком вместиться в его комнату, низкое небо, было похоже на море своим малахитовым, призрачным цветом.

В половине девятого пришла медсестра брать кровь и мерить давление. Она была бледно-шоколадной, шелковистой, наверное, родом с островов, потому что черты ее молодого лица были не африканскими, а, скорее, европейскими, если не считать разреза ярко-голубых глаз: продолговатых и приподнятых к вискам.

– А где я? – не проснувшись до конца, спросил Лопухин. – В больнице? Зачем?

Она улыбнулась и напомнила про гангрену.

– Сознание я потерял? – удивился он. – И что я потом тут устроил?

– С вами будет разговаривать хирург. Минут через десять-пятнадцать. Хотите, мы завтрак сейчас принесем?

Он все еще не мог включиться до конца. Вчерашняя истерика со слезами и просьбами была начисто забыта.

– Я резать не дам, – сказал он.

Медсестра, прикосновения которой были такими же шелковистыми и шоколадными, как ее кожа, овал ее милого лица и длинные ресницы, видимо, не собиралась говорить ему ничего лишнего, а просто повторила, что доктор сейчас обсудит с ним его положение.

Вчерашний доктор, которого сам Лопухин напрочь забыл, ярко улыбаясь, вошел в палату и сел на стул рядом с кроватью.

– Ну, что? – спросил он. – Как дела? Я доктор Андреас.

– Прекрасно, – нервно заговорил Лопухин. – Я художник. И мне нельзя отрезать правую руку. Это все равно что сразу убить меня. Вы понимаете?

Доктор Андреас погрустнел.

– Если мы не произведем ампутацию, вы погибнете. У вас поражена кость, все ткани гниют. Организм полностью отравлен. Подумайте сами, дружище. Ведь вы жить хотите?

Лопухин вдруг заметил, что лоб молодого доктора покрылся мелким бисерным потом. Он, видимо, волновался. Это его тронуло, но сдаваться он не собирался.

– Вы что, практикант здесь? – грубо спросил Лопухин.

– Нет, я давно уже кончил учиться, – ответил доктор Андреас, слегка удивившись бесцеремонности больного.

Лопухин на секунду ощутил зависть к нему, жизнь у которого, судя по всему, наполнена готовыми делами и ежедневными заботами, так что он не успевает томиться по работе, которая, может быть, ждет его в будущем, не знает диких волнений, когда подступает лихорадка любимого дела, не снятся ему эти все сновидения с их запахами, светом, яркими красками…

– А если я откажусь? – сказал он не доктору Андреасу, а, скорее, себе самому.

– У нас был консилиум, – вежливо объяснил тот. – Мы ждали, что придет ваша жена, но вот очень странно: она не пришла.

– К чему вам жена?

– Дружище, такое решение вы должны принимать вместе с женой, это правило.

Через несколько секунд вошел еще доктор – на этот раз пожилой, в коричневой бархатной бабочке под халатом, дорогих башмаках и песочных вельветовых брюках. Он быстро переглянулся с Андреасом, сел на кровать и руку с плоскими круглыми ногтями положил на одеяло.