Меня вдруг поразила мудрость Морли: с его чертовыми картинками заснеженных Швейцарских Альп, — подумал я.

А потом все вдруг стало как джаз — произошло в какую-то безумную секунду: я посмотрел вверх и увидел, как Джафи сбегает с горы огромными двадцатифутовыми прыжками, бежит, прыгает, приземляется со всего разгона на каблуки, отскакивает футов на пять, бежит — и снова долгий безумный вопль йодела плывет вниз по склонам всего мира, и в этом проблеске я вдруг понял: невозможно упасть с горы, дурень, — и сам, заорав, вскочил и ринулся с горы за ним точно такими же гигантскими фантастическими скачками, и примерно за пять минут, наверное, Джафи Райдер и я (в своих теннисках, вгоняя пятки в песок, в камень, в валуны, мне было уже наплевать, так хотел я убраться оттуда вниз), вопя, прискакали, как горные козлы, или, я бы сказал, как китайские безумцы тысячу лет назад и свалились прямо на голову бедному Морли, медитировавшему у озера: у него волосы дыбом встали, когда он взглянул наверх, увидел, как мы летим, и глазам своим не поверил. Фактически, я совершил один из своих величайших прыжков и испустил громогласнейший вопль радости, когда прилетел на самый край озерка и, затормозив пятками тапочек в грязи, шлепнулся, обрадованный, на задницу. Джафи уже снимал сапоги и вытряхивал из них песок и гальку. Это было великолепно. Я снял тапочки, высыпал оттуда пару ведер вулканической пыли и сказал:

— Ах, Джафи, ты преподал мне самый последний урок: с горы нельзя упасть.

— Как раз это и имеется в виду, когда говорят: добравшись до вершины, продолжай восхождение, Смит.

— Черт возьми, этот твой последний триумфальный йодел — самое прекрасное, что я слышал в жизни. Жалко, что у меня не было магнитофона записать его.

— Такие вещи — не для того, чтобы их слышали люди внизу, — ответил Джафи смертельно серьезно.

— Ты прав, ей-Богу, все эти оседлые бичи, рассиживающие на подушках, просто не заслуживают того, чтоб услышать клич победы разбивателя гор. Но когда я посмотрел наверх и увидел, как ты несешься с той горы, я вдруг все понял.

— А-а, сегодня у Смита маленькое сатори, — сказал Морли.

— Что ты тут внизу делал?

— Спал, преимущественно.

— Я, черт побери, до вершины так и не добрался. Сейчас мне стыдно за себя, потому что теперь, когда я знал, как спускаться с горы, я знаю, и как подниматься, и что упасть оттуда я не смогу, но уже слишком поздно.

— Мы вернемся сюда следующим летом, Рэй, и залезем на нее. Ты отдаешь себе отчет, что сегодня первый раз в жизни пошел в горы и оставил далеко позади ветерана Морли?

— Еще бы, — подтвердил Морли. — Как ты думаешь, Джафи, Смиту присвоят титул Тигра за то, что он сегодня сделал?

— Ну конечно, — ответил Джафи, и я на самом деле возгордился. Теперь я — Тигр:

— Черт возьми, да я буду львом, когда мы сюда заберемся в следующий раз.

— Пошли, мужики, теперь нам долго, долго спускаться по этой осыпи к лагерю и по той долине валунов к озеру, и еще по тропе от озера — у-ух, сомневаюсь, что мы успеем до темноты.

— В основном-то все будет нормально. — Морли показал на лучинку месяца в розовевшем, углублявшемея синем небе. — Он нам посветит.

— Пошли. — Мы поднялись и двинулись обратно. Теперь, когда я огибал тот карниз, что так меня напугал в первый раз, он показался мне сущей забавой: я скакал, прыгал и танцевал по нему, я действительно усвоил, что с горы нельзя упасть. Можно упасть с горы на самом деле или нет, я не знаю, но я понял, что нет. Именно так меня это поразило.

Однако, все равно было радостно спуститься в долину и не видеть больше всего этого открытого небесного пространства под всем абсолютно, и, наконец, когда настало сереющих пять часов, я шел один примерно в сотне ярдов позади парней, пел и думал, идя себе вдоль цепочки черных меток оленьего следа среди камней: не надо думать, смотреть вперед или волноваться — иди себе, опустив глаза к оленьим катышкам, и радуйся жизни. Однажды я взглянул вперед и увидел сумасшедшего Джафи, который смеху ради влез наверх по заснеженному склону и, как на лыжах, съехал до самого дна в своих сапогах, а последние несколько ярдов — и вообще на спине, визжа и радуясь. Мало того, он опять снял штаны и намотал их на шею. Делал он это, как он сказал, только ради удобства, что так и было на самом деле, поскольку его тут все равно никто увидеть не мог, хоть я и прикинул, что даже когда он ходит в горы с девчонками, ему это без разницы. Я слышал, как Морли говорит ему что-то посреди огромной одинокой долины: даже из-за камней можно было узнать его голос. В конце концов, я начал держаться своего оленьего следа так прилежно, что остался совсем один и шел по гребням и руслам, совершенно потеряв их из виду, хоть и слышал голоса; но я доверял инстинкту моих милых тысячелетних оленей — и не зря: только стало темнеть, как их древний след вывел меня прямо на бережок знакомого мелкого ручейка (где они останавливались на водопой последние пять тысяч лет), а оттуда уже виднелся свет костра Джафи, расцветившего каменную стену оранжевыми и веселыми бликами. Луна в небео была ярка и высока.

— Ну, парни, эта луна спасет наш зад, нам еще спускаться восемь миль.

Мы слегка поели, выпили много чаю и полностью все упаковали. У меня никогда не было более счастливого момента в жизни, чем эта одинокая прогулка по оленьей тропе, и когда мы отправились дальше, взвалив рюкзаки, я обернулся и в последний раз посмотрел в ту сторону — было уже темно, — надеясь увидеть хоть нескольких олешек, но никого там не было, и я возблагодарил все, что оставалось в той стороне. Так бывает, когда ты — совсем мальчишка и весь день бродил по лесам и полям, и, возвращаясь в сумерках домой, идешь, уставившись в землю, еле волоча ноги, задумавшись, посвистывая: так должны были себя чувствовать мальчишки-индейцы, когда едва поспевали за своими отцами, стремительно шагавшими с Русской Реки к Шасте двести лет назад, как маленькие арабы, шедшие по следу своих отцов; это напевное радостное одиночество, шмыгаешь носом, как будто маленькая девочка тянет братишку домой на санках, и оба они поют маленькие, тут же придуманные песенки и корчат рожицы, уставившись себе под ноги — идут сами собой, пока не нужно входить в кухню и подтягиваться, вступая в мир серьезности. Но все же что может быть серьезнее, чем идти по следу оленей к водопою? — думал я. Мы добрались до утеса и стали спускаться по долине валунов; под ясным светом луны теперь было легко танцевать с камня на камень — валуны стали белоснежными, с мазками глубоких черных теней. В лунном свете все было чисто и бело прекрасным. Иногда серебром вспыхивал ручей. Далеко внизу виднелись сосны по краям луговины и блеск озера.

В этом месте ноги мои отказались идти. Я окликнул Джафи и стал извиняться. Я больше не мог сделать ни одного прыжка. Волдыри вспухли не только на ступнях, но и по бокам — весь вчерашний день и сегодня их ничего не защищало. Джафи поэтому разулся и мы поменялись обувью.

Я знал, что в этих больщущих, легких и закрытых сапогах дойду нормально. Великолепное новое ощущение: прыгать с камня на камень, не чувствуя боли сквозь тонкие тапочки. С другой стороны, для Джафи тоже было облегчением вдруг ощутить легкость в ногах — и ему было в кайф. Вниз по долине мы неслись чуть ли не бегом. Но каждый шаг уже пригибал нас к земле — мы все по-настоящему устали. С поклажей на горбах сложно контролировать мышцы ног, которые нужны, чтобы спускаться с горы — а это делать зачастую труднее, чем подниматься. К тому же, нужно было переваливать через огромные валуны, потому что иногда мы некоторое время шли по песку, и дорогу нам преграждали эти глыбы, и приходилось на них забираться и прыгать с одной на другую, а потом валуны вдруг заканчивались, и снова надо было соскакивать прямо в песок. Потом мы застряли в непроходимых зарослях, их надо было либо огибать, либо продираться напролом, и я иногда застревал в этих кустах со своим рюкзаком, стоял и матерился в невозможном свете луны. Мы уже не переговаривались. Я, к тому же, злился, поскольку Джафи и Морли боялись остановиться и отдохнуть: они говорили, что именно сейчас отдыхать опасно.