– Мне кажется… я вижу Дато…

– Где он? – спросила я.

Он поднял правую руку к небу и твердо произнес:

– Он подле престола Создателя… там, между другими ангелами. У него золотые крылья… и у твоей деды тоже… Они оба улыбаются… манят… Мне душно… очень душно… подними мне голову… я, должно быть, умираю…

– Юлико! – вскрикнула я. – Я разбужу бабушку, папу…

– Нет, нет, – испуганно зашептал умирающий, – не уходи от меня. Я никого не хочу, кроме тебя… Бабушка, наверное, не любит уже меня больше… Я невольно обманул ее… Она думала, что я буду здоровым и сильным, а я ухожу в небо, как Дато. Я – последний оглы-Джамата… Последний из князей Горийских… Когда умрет дядя Георгий, не будет больше рода Джаваха… О нас забудут и в Грузии и в Дагестане… Забудут героев, павших за родину наших отцов и дедов…

– Юлико, – вскрикнула я, прислушиваясь к его слабеющему говору, – я позову бабушку, она тебя все-таки любит!

– Нет, – горько улыбнулся он, – не любит она меня, никто меня не любит… Я чужой, никому не нужный… и я никого не люблю, Нина… никого, кроме тебя, моя королева…

– Нет, Юлико, – чуть не плача, вскричала я, – ты больше не будешь моим пажом, ты брат мой. Милый брат! Я так часто была несправедлива к тебе… Прости мне, я буду любить тебя… буду любить больше Барбале, больше дедушки, тети Бэллы… Ты будешь первым после папы… Живи только, Юлико!

– Нина! – восторженно-радостно, как бы последним порывом вырвалось у него. – Ты мне это сказала!.. О, как хорошо мне теперь… обо мне пожалеют, обо мне поплачут… И кто же? Ты, моя сестра, мой друг, моя королева! Мне не страшно теперь! Мне хорошо… Я вижу Дато… я вижу темного ангела об руку с ним. Они идут сюда, они близко… они рядом…

О, как мучительно… Он зовет… иду… к тебе, Дато!.. Пора, Нина… пора… видишь, они ждут меня. О, как нестерпимо светятся их белые одежды… От них идут лучи туда… к небу… к престолу Бога… Пора… Темный ангел торопит… и Дато тоже… Иду к ним… Прощай, Нина, прощай, моя королева!

Его голос слабел, делался тише. Легкий стон… хрип… закрылись глазки… Все стихло… Юлико потянулся всем телом и – умер.

Мне не было ни грустно, ни страшно. Все чувства сбились в одно необъятное умиление перед таинством смерти.

Я взглянула вокруг… Тихо… Ни шороха… ни звука…

Смерть Юлико никого не удивила. Когда, закрыв его мертвую головку белой буркой, я сбежала вниз и разбудила бабушку, отца и весь дом, все спокойно отнеслись к событию. Бабушка начала было причитать по грузинскому обычаю, но отец мой строго взглянул на нее, и она разом стихла. Потом она сердито накинулась на меня:

– Я знала, что он умрет, что его часы сочтены, но зачем ты вынесла его на кровлю: этим ты ускорила его смерть, бессердечная девчонка!

Я удивленно вскинула на нее глаза. Слезы обиды обожгли мои глаза.

– Юлико умер, потому что Господь прислал за ним темного ангела смерти… Господь знал, когда должен умереть Юлико. Я не виновата. Мамао[50] говорит, что люди не вольны ни в жизни, ни в смерти. Правда, мамао?

Седой священник, пришедший с последним напутствием к Юлико, тихо улыбнулся и положил мне на голову свою благословляющую руку.

– Ты права, дитя мое, – сказал он, – один Господь может дарить жизнь и насылать смерть людям.

– Мамао, – решительно подошла я к священнику, снимавшему епитрахиль после молитвы у тела Юлико, – он пойдет прямо к Богу?..

– Он уже там, дитя мое. Его душа у Престола Всевышнего.

– И каждый умирающий ребенок пойдет туда?

Он подумал немного и, остановив на мне свои добрые глаза, ответил твердо:

– Каждый!

«О, как бы я хотела умереть, – невольно думалось мне, – тогда бы я не видела ни бабушки, ни баронессы, которую я возненавидела от всей души».

Последняя приехала на похороны Юлико в глубоком трауре. Когда двинулась печальная процессия от нашего дома с телом умершего княжича, я почувствовала горькое одиночество.

Накануне я пробралась в комнату, всю затянутую черной кисеею, где стоял гроб Юлико, и, положив на кудри покойного венок из желтых азалий и бархатных магнолий, сплетенный мною собственноручно, сказала:

– Прощай, Юлико, прощай, бедный маленький паж своей королевы… Ты счастлив уже потому, что не услышишь больше злых речей и никто тебя больше ничем не упрекнет… Если мне будет очень, очень грустно, ты сослужишь мне последнюю службу: ты шепнешь Ангелу смерти, чтобы он пришел за мною… Слышишь ли ты меня, Юлико?..

Потом я поцеловала его…

Когда арба с золоченым гробиком остановилась у открытой могилки, бабушка заплакала и запричитала, как простая грузинка:

– Последний ребенок… последний маленький княжич рода Джаваха… вай-ме… горе нам!.. Горе мне, одинокой старухе, которой суждено увидеть вымирание славного имени!

Ее крики становились все громче и неистовее. Тогда папа, взволнованно покручивавший свои темные усы, подошел к ней.

– Перестань, деда! Ты точно и меня похоронила, – сказал он с улыбкой, – а ведь я еще жив, слава Богу, и, даст Бог, проживу еще долго, и не увидишь ты прекращения нашего славного рода.

Она успокоилась и уже больше не плакала. Гроб с телом Юлико опустили в землю…

В тот же вечер в траурной зале, где справлялись поминки по умершему княжичу, в присутствии многих гостей, собравшихся на похороны, отец сказал громко:

– Наша свадьба отложится на три недели по случаю смерти маленького Джаваха.

Я обомлела…

Так, значит, это все-таки дело решенное; значит, свадьба будет; значит, баронесса будет моей мачехой?..

Бабушка, забыв свои недавние слезы, с нежной лаской смотрела на ту, которая должна была стать через три недели молодой княгиней Джаваха, а гости улыбались ей ласково и любезно…

Я не помню, как я вышла из-за стола, как проскользнула в мою комнату. Опомнилась я только перед портретом покойной мамы, который висел над моей постелькой.

– Деда, – в исступлении говорила я, вперив взгляд в ее милый образ с печальными глазами и прекрасным лицом, – ты была и останешься моей единственной… Другой деды не хочет твоя джаным! И если этого пожелает судьба, то я убегу, деда! Я убегу в горы… к дедушке Магомету… к княгине Бэлле Израил.

И я рыдала, говоря это, так громко, что Барбале прибежала узнать, что со мною.

– Барбале, – вскричала я, – будь свидетельницей, Барбале, что я не хочу новой деды!

– Княжна, бедняжечка! – прошептала добрая старуха и, обхватив меня руками, вдруг заплакала.