Когда талантливый историк пишет рассказы о народе, мы считаем, что он занимается «наукой историей», и чтение его работ дает нам чувство племенной идентичности. Войнам, победоносным или проигранным, придается историческое величие: трагичные, но прославленные битвы велись во имя какой-либо великой ценности. Точно так же, чтобы придать смысл своей маленькой жизни, мне необходимо возвысить свое заурядное жизненное путешествие до уровня одиссеи. Я хочу, чтобы мои столкновения с коллегами в офисе воспринимались, как битва за Трою. Я знаю, что мой дом – не крепость, но в некотором смысле его все-таки можно так называть. Такое возвеличивание нашей жизненной истории – это вовсе не возвеличивание Эго, а эффективная защита от чувства абсурдности.

Жизни, пожертвованные ради безопасности страны, возникновение и падение империй, прирост и убывание населения – все эти события, став частью истории, обретают некую нарративную логику, некую согласованную тематическую структуру. Но в жизни наций, как и в жизни отдельных личностей, во времена великих потрясений нарративная логика нарушается и трансформации фактов в историю не происходит. Можно пытаться изложить события так или иначе, с этой или другой точки зрения, но сам набор фактов остается абсурдным. Войны оказываются бессмысленными (столько погибших, во имя чего?), а траектория чьей-либо жизни определяется случайностями (о чем это все?). Нарушение последовательности исторического повествования часто интерпретируется как отчаяние, подобное отчаянию из-за утраты веры. Однако оно может сигнализировать и о крушении чего-то другого – мифа об искуплении грехов, а не последовательности истории. Только тогда утрата надежды на искупление может стать действительно необходимой.

Мне случалось наблюдать, как из-за ощущения бессмысленности существования теряли ориентацию в жизни мои пациенты, студенты, друзья; вот и в моей жизни произошел поворот, после которого я оказалась перед лицом немыслимой абсурдности всего. На протяжении месяцев после травмы головы любое изменение моей жизненной траектории воспринималось как абсолютно нелепая, бессмысленная история, заполненная абсурдистскими тропами в стиле Беккета, как садистическая пьеса без начала и конца. Я, наконец, поняла, почему экзистенциалисты связывали восприятие «жизни как абсурда» с утратой Бога.

И не столь важно, во что утрачена вера – в Бога, любовь, нацию, прогресс, семью, природу или психологию. Экзистенциальная тревога (Angst) может возникнуть на почве любой ценности, теории, миссии, идеала, которые были возведены в абсолют, чтобы наполнить жизнь смыслом.

Когда меня выписали из отделения интенсивной терапии, я получила великодушное предложение пожить в прекрасном доме, расположенном в пустыне Нью-Мехико. Это был огромный роскошный особняк, окруженный кактусами и множеством недавно посаженных миниатюрных плакучих березок, чьи нежные крошечные листочки, казалось, ласкали стекла окон комнаты, в которой я находилась в течение десяти дней. Хозяевами были щедрые незнакомцы, друзья друзей, которых я до тех пор не встречала. Они уезжали из города и предложили мне и моей дочери пожить у них, пока я достаточно не окрепну для путешествия домой. С того самого дня, когда со мной произошел этот несчастный случай, у меня было чувство, что я вступила на сцену театра абсурда. Как случилось, что я не умерла? Почему мне удалось избежать трепанации черепа, паралича, смерти? Что я сделала такого, чтобы заслужить второй шанс? Это чувство незаслуженности и нереальности того, что произошло, усилилось удивительно великодушным поступком владельцев дома, людей, которых я не знала. Почему они так добры ко мне, ведь я же для них совершенно посторонний человек? Они великодушны, потому что они великодушны, это кажется бессмысленным, но это так.

Я также открыла для себя, что полное погружение в созерцание красоты крошечных березовых листочков, улавливавших свет пустыни и дуновение ветра, обладало значительно большей силой, чем обезболивающие препараты. Красота этих молодых хрупких деревец, которую я наблюдала в шести окнах моей комнаты, казалась почти сверхъестественной. Сама жизнь ощущалась как случайное стечение обстоятельств. Тот факт, что красота окружающей обстановки утоляла боль лучше, чем морфий, только усиливал чувство, что ничто не имеет «смысла» в обычном понимании, особенно само продолжение жизни. Мой опыт соприкосновения со смертью вовсе не был тем, что описывалось некоторыми как «обновленное ощущение смысла жизни»; ко мне это не относилось – логика жизни ускользала от меня больше, чем когда-либо. Вместо «обновленного смысла» я ощущала возросшую терпимость к абсурду. Вместо экзистенциальной тревоги я испытывала экзистенциальную легкость, нежное чувство признательности за случайность дара жизни после катастрофы, искреннюю щедрость незнакомцев, непостижимую власть красоты, целительное воздействие прекрасного дома (по сравнению с убранством палаты интенсивной терапии, напоминавшей кабину самолета). Понимание того, что жизнь хрупка, коротка и хаотична, положило конец моей фантазии об искуплении; я осознала, что в ней нет нужды. Внезапно я перестала составлять списки того, что надо сделать, чем быть, чего достичь, усовершенствовать прежде, чем я позволю себе созерцать красоту всего, что существует в мире. Каждый день, каждую минуту вокруг нас уже есть множество сиюминутных причин для ликования и нет нужды в фантазиях об искуплении, о рае после смерти, о светлом будущем, которое наступит после революции. «Госпожа Смерть, ты говоришь мне, что мое время умирать еще не пришло? Я могу поиграть еще чуть-чуть до наступления ночи? Аллилуйя!» Случайное, абсурдное, непостижимое, но такое сладостное чувство.

Христиане принадлежат культуре, которая в течении тысячелетий внушала им, что смысл земной жизни состоит в надежде на спасение в жизни загробной. Даже после совместных усилий пяти или шести поколений неверующих работа по деконструкции этой системы верований может считаться едва начатой. Ницше и многие другие перепахали это поле, но понадобятся усилия еще многих поколений, чтобы перекопать и разрушить более глубокие фундаментальные слои, прежде чем мы сможем начать построение атеологического трансцендентного мифа, который изменит не только религиозные установки, но и всю структуру нашей психики. Мы только начали разоблачать расистскую, сексистскую, подавляющую, насильственную, лицемерную, паразитическую, эксплуататорскую трусость, которая, как скрепляющий цемент, есть во всех официальных религиях. У религии имеются достоинства, но отрицание ее теневой стороны привело к искажениям и совершаемым во имя духа злодеяниям. Философы, как и глубинные психологи, исследуют нерелигиозные способы трансценденции Эго. Например, жизнь, посвященная справедливости, любви, науке, природе, мудрости, красоте и истине, – жизнь, наполненная ценностями, превосходящими Эго.

Обычные заверения в человеческой любви – «Я буду любить тебя вечно» или «Я никогда тебя не оставлю» – могут быть искренними, но эти обещания абсурдны, если принять во внимание, что наша смертность есть абсолютное ограничение глубины любовного переживания. Тем не менее, это ограничение со всей окружающей его сладкой ложью не причина, чтобы лишиться духовной ценности любви. Мы приводим детей в этот мир, и мы безумно любим их, даже зная о том, что они будут страдать и умрут. Мы любим их с силой почти болезненной, хотя знаем, что, несмотря на все наши усилия, они, как и мы, подвержены смерти и страданию. Это кажется неразумным, но куда более неразумным было бы не любить вовсе. Чувство абсурда вследствие утраты религиозной веры может переживаться как нечто столь же естественное, как и ограниченность человеческой любви, как реальность, которая просто существует, как и многие другие факты реальности, которые невозможно объяснить логически.