– Народ! Народ! – пищит Лиза, от чего Келли наклоняет голову и засовывает палец в ухо. – Хватит. Все должны отметить в своих календарях даты с двадцать третьего июня по второе июля. Мы найдем место, которое подойдет всем.

– Лиза, – рычу я, – этим летом я должна поехать в Марокко.

Лиза кривит губы, ей противно от моего отчаяния.

– Мы разберемся, Бретт.

Она ждет, когда Джен и Лорен переключат свое внимание на сценарий. «Какого черта?» – произносит она одними губами, кивая на них. Я пожимаю плечами, выражая свое недоумение. Лиза закатывает глаза: «К черту такую жизнь», потому что ей почти пятьдесят и она не понимает, что так уже никто не говорит, и потому что моя проблема – проблема Джесси, а проблема Джесси – проблема Лизы. Так было всегда. Но в этот раз, кажется, все иначе.

– Однажды я ясно как день услышала голос, который произнес мне на ухо: «Пендант». Так отчетливо, что я вскочила с кровати, на которой ничком взапой читала книгу «Возрождение Офелии», которую стиснула с маминой тумбочки. Мне было двенадцать, и я хотела знать все, что парни хотели делать с девочками против их желаний, и не понимала, с чего бы девочкам на это жаловаться. Оказаться на вечеринке запертой в комнате и брошенной на кровать было моей постыдной фантазией, мне хотелось быть настолько желанной, что даже моя воля не имела бы значения. Желанной. Будучи удочеренной, я никогда не чувствовала себя достаточно желанной.

Я вскочила, потому что испугалась, а не из-за того, что ожидала увидеть в комнате кого-то, назвавшего себя Пендант. Имя было мужским, но голос бесполым, бестелесным, механическим, как голос GPS-навигатора, который в то время еще даже не существовал. Незадолго до этого я подсмотрела выпуск шоу с Сэлли Джесси Рафаэль, куда она пригласила подростков с шизофренией, они якобы слышали голоса. Позже я узнала, что не при всех типах шизофрении слышишь голоса. Мое сердце выпрыгивало из груди, потому что я знала, знала, что это как-то связано с моей мамой. И не с той, что читала, как уберечь свою дочь-подростка от расстройства пищеварения, сексуального насилия, попыток самоубийства и запредельно низкой самооценки. А с той, что сама пала жертвой всего этого, когда была в моем возрасте. Не с моей законной мамой, сидящей в большой спальне в двух больших спальнях от моей большой спальни из Саммита, Нью-Джерси. А с моей биологической мамой. Которая жила где-то в Пенсильвании.

Я была удочерена одной из тех семей, которые выдавали бы меня за собственную и держали мое удочерение в страшном секрете, не будь это так очевидно. Моя мама была светловолосой и с голубыми глазами, полтора метра высотой и весом не более сорока пяти килограммов после Дня благодарения. А еще она была старой, слишком старой для гормональных инъекций и ЭКО.

К своим двенадцати годам я была на полголовы выше нее, на одиннадцать килограммов тяжелее, с небольшой грудью и округлыми бедрами. Когда я вечером садилась в ее «Мерседес», люди думали, я угоняю у старушки автомобиль, и из-за этого у меня развился комплекс. Я начала улыбаться и смеяться каждый раз, как подходила к пассажирской двери, чтобы казаться преступницей. «Над чем смеешься?» – спрашивала мама, и я сочиняла историю, будто вспомнила что-то веселое, случившееся в этот день. Это стало настолько обычным явлением, что я заработала репутацию легкомысленной мечтательницы, а еще прозвище: Глупышка Стефани.

У мамы была богатая семья, и я пользовалась этим, набивая ящики розовым кашемиром и надевая на запястья серебряные браслетики от David Yurman. Выдерживала дорогие и регулярные процедуры по выпрямлению волос, а когда мне исполнилось шестнадцать, мама и Брюс, мужчина, за которого она вышла замуж через два года после моего удочерения, обвязали «БМВ» красной лентой и оставили для меня на подъездной дорожке. За рулем я чувствовала себя совершенно неуверенно, словно ко мне в любой момент подъедет полицейский и арестует за кражу машины. Я не могла отделаться от мысли, что такое произойдет на глазах у Эшли, Дженны и Кейтлин – кстати, это самые часто вписываемые в свидетельства о рождении имена белых детей (еще, конечно, Стефани). Я презирала вождение и постоянно отдавала ключи подругам, которым нравился мой синий «бумер» и которые с кайфом дрались за то, кто отвезет Стефани после уроков.

У меня было много друзей. Я училась в смешанной католической школе, где мальчики носили галстуки, а девочки – юбки в складку. Я была звездой хоккея на траве, а когда ты богат, атлетизм имеет собственный вид валюты. Я никогда не хотела строить планы, получать приглашения на вечеринки или на свидания на выпускном (хоть и всегда с одним и тем же толстым и забавным водоносом из команды по лакроссу) и не позволяла себе наслаждаться этим. Моя популярность, мои ночи под крышей башни Клиффорда – все это казалось бессрочным экспериментом. Будто каждый год меня подвергали переоценке: она нам нравится? Оставим ее?

Делаю глоток воды. В горле как будто песок от слишком частого чтения этого отрывка текста. Кто-то в толпе ошибочно принимает это за эмоции и тихонько охает.

– Так что я никому ничего не сказала, – резюмирую я. – Ни Эшли, ни Дженне, ни Кейтлин, ни моей приемной маме, ни Брюсу, ни даже толстому и забавному водоносу, с которым мы часто по секрету обсуждали наше пугающее чувство незначимости – когда я начала искать биологическую маму. Не хотела привлекать еще больше внимания к тому, что мое происхождение было другим, или заставлять маму думать, будто мне ее недостаточно, особенно когда мое желание встретиться с биологической мамой было связано не столько с установлением родственных связей, сколько с чистой паникой. Я хотела знать, стоило ли беспокоиться за свои клетки и нейроны, за слово «пендант», услышанное так ясно.

Мое удочерение было закрытым, что в 80-х, когда это произошло, очевидно, что-то да значило. В начале двадцать первого века, когда я начала поиск, интернет отличался от того, какой он сегодня, но можно было заплатить за проверку биографических данных, если имелось имя. А у меня оно было. Как-то раз, когда мне было семь, мы с мамой вернулись домой из кинотеатра и нашли оставленное экономкой сообщение: «Шейла Лотт, 12:47». Я бы никогда этого не запомнила, если бы не мамино побледневшее лицо, когда она предложила мне подняться в комнату и немного почитать. Она весь день провела на телефоне, ее страх периодически поднимался по двойной лестнице и прерывал мое тысячное чтение книги «Бизус и Рамона». После этого мне пришлось запоминать новый номер домашнего телефона, и я знала, что это из-за Шейлы Лотт.

На сайте Foundit.com было девяносто семь Шейл Лотт, после того как я вычеркнула всех старше сорока, осталось тридцать девять, после того как сузила поиск до тех, кто жил на Восточном побережье, – семнадцать. При стоимости в $24.95 за каждый отчет получилось бы $424.15 с кредитки водоноса (я вернула ему наличкой), если бы я не нашла ее с девятой попытки.

Как только загрузилась фотография, я поняла, что это она. У нас одинаковые суженные глаза, гладкие и полукруглые лбы. Если бы на этом снимке она улыбалась, уверена, у нее во рту были бы брекеты – такие же, которые сподвигли одного парня из моей школы убедить меня, что я красивее большинства белых девочек. Ей было тридцать два, младше моей приемной мамы на тридцать пять лет, – значит, она родила меня в пятнадцать. Ее дважды арестовывали за торговлю наркотиками. Еще там был адрес в Дойлстауне. Две недели спустя я сказала маме, что помогаю готовиться к весенним танцам в школе, и пересекла границу штатов на своем синем бумере. В тот день я не нашла свою маму – для этого понадобилось еще три попытки, – но нашла Алекса. Или, чтобы не портить автобиографическую достоверность, это Алекс нашел меня. Пять недель спустя он поставил мне под глазом первый синяк.