Дни считал Микитка, а вышло – не он один.

– Она красивая. – Егор подошел сам, положил руки на плечи – вот диво, вымахал за зиму, едва ль не на голову Микитки выше. – Ты ее видел. Ты знаешь. Она – красивая.

– Не думай!

– Не могу.

– Рано тебе!

Он же дите совсем, едва-едва девятый годок пошел.

– Рано? Не знаю. Это не я... я и не я. Хочу дудочку, а играть разучился. Хочу молока и хлеба, а вкуса не помню. Хочу в ночное... и не хочу. Ее помню, но... – он сжал руки, сдавливая плечи. – Что она со мной сделала?

Этого Микитка и сам не знал. Он же только волосы повязал, чтоб не умер Егор. Не со зла, наоборот, о благе радел.

– Кем я стал? Почему хочу того, чего не должен?

Вырос. Не только телом, но и душою вырос. А может, и вовсе не Егорка это? Может, бес, которого водяница в тело приманила на место слабой, отлетевшей души? Оттого и говорит странно, и ведет себя иначе?

Но кто поверит?

– Я не бес. Я не человек. Я не знаю, кто...

– Воды берегись. Она передать просила, что ты – во власти ее, чтобы...

– Знаю. Поберегусь. Пока могу – поберегусь. А там... красивая она, к ней хочу, а тут грязно.

Исчез Егорка в ночь на Купалу. Вроде вечерял со всеми и спать лег, по новой привычке к стене повернувшись, тулупом укрылся – мерз все. А утром Микитка пробудился от страшного Нюркиного воя. Сидя на полу, она прижимала к груди мятую Егоркину рубаху и портки.

Все как-то сразу поняли, в чем дело.

А спустя три дня в пруду, на отмели, мальчишки нашли и тело. Синее, распухшее, поеденное рыбами и раками, оно было страшно. Но лицо, по некой странности, осталось чистым, детским, с хорошей, счастливой улыбкой.

Вернулся-таки. Домой. Притянула-забрала, значит, скоро и Микитке в дорогу... он не ощущал ни сожаления, ни желания изменить что-либо, может, потому что знал – прошлое неизменно. Будущее, во всяком случае, Микиткино – предопределено.

Не стал похорон ждать – чуял, как сгущается, крепнет вокруг Фимки черное-пречерное облако ненависти, как расползается, питается и подкрепляется другим, Нюркиным. Как того и гляди затронет оно и дядьку, и баб деревенских, кои, собравшись в хате для помощи, то и дело перешептывались, переглядывались, да некоторые и вовсе открыто в Микитку пальцами тыкали. Дескать, виноват.

И слова цыганки старой вспомнили.

Нет, нельзя долее в избе оставаться. Стащил Микитка хлеба каравай, сала кусок, сыра желтого, вызревшего, из тех кусков, что побольше. Крынку молока выпил, себя пересиливая, до самого дна. Вышел во двор, там – за ворота, оглянулся: никто не останавливает. Пошел по дороге, за поле, к лугу, где Малашка коров пасет, попрощаться. Вышло не очень хорошо – отшатнулась Малашка, отвернулась, руками замахала и креститься начала. Плюнул тогда Микитка и дальше по дороге побежал, быстро и все быстрее, чтоб скорее к лесу, к волкам, к свободе... да чтоб слез его никто не заметил.

Этим вечером озеро было спокойно. Раскинулось, растянулось темной лужей, отражая и кособокую луну, и звезды, дрожало мелкой рябью, выдавая чье-то присутствие там, в глубине вод; вздыхало, шелестело рогозом, клонилось под порывами ветра. Кричал козодой, ухала сова, звенело комарье, и все ж таки спокойно было здесь. Мирно.

Человек появился на берегу где-то около полуночи, шел он не со стороны Погарья, а с дач, осторожно крался, стараясь оставаться в тени, а когда выпадало открытое пространство, преодолевал его перебежками, некрасиво пригибаясь к земле.

– Эй, – шепотом сказал он, добравшись до берега. – Ты тут? Я пришел.

Прислушался, потянулся было за сигаретами и даже достал одну, сунул в рот, щелкнул зажигалкой, но в последний момент прикуривать передумал. Так и стоял, выжидая, жуя горький фильтр да отмахиваясь от гнуса. Когда устал стоять – кинул на землю рюкзак и, примяв его руками, уселся сверху. Он не нервничал, не злился, наоборот, доведись кому подобраться настолько близко, чтобы разглядеть лицо человека, он удивился бы выражению – отрешенному, задумчивому, но вместе с тем очень довольному.

Время шло. Небо темнело, затягиваясь тучами, каковых с вечера и не было, где-то вдалеке, по-над черной полосой леса, блеснула зарница, донесся слабый удар грома.

– Ма-а-а-ма, – вдруг раздалось в зарослях. – А-а-а-ах.

– Ну-ну, – только и ответил человек, засовывая раскрошенную сигарету в карман длинной куртки. Поднялся, одернул рукава и, закинув рюкзак на плечо, решительно направился на звук.

В этом месте берег выдавался узкой песчаной косой, на которой влажно блестело несколько валунов. Мелкие волны упрямо наползали, облизывая каменные бока и раз за разом срываясь, оставляя водоросли, ряску, а когда и мелкие, легкие ракушки. Они-то и похрустывали под сапогами идущего.

– Ах-ах-ах, – вздыхал кто-то. – Ты-ты-ты...

– Пришел я. – Человек остановился у самой кромки воды, оглянулся – на песке осталась цепочка следов, которые стремительно заполнялись водой. – Как договаривались.

– Нет-нет-нет!

– Смотри, дурить будешь, все про тебя расскажу, – пригрозил он, скидывая рюкзак на один из камней. Сноровисто расстегнул лямки, слегка завозился с узлом на горловине, а справившись, вытащил картонную коробку из-под обуви, перевязанную бечевкой. Поднял над головой:

– Вот, видишь? Тут все про тебя. Выходи.

– Нельзя, – капризно произнес женский голос из темноты. – Уйди.

– Не-а, нашла дурака. Меняться давай: я тебе – документы, а ты мне – карту.

– Жа-а-адный.

– Практичный. И давай-ка, милая, поскорее, я тут и так часа два уже проторчал, тебя поджидая. Нехорошо опаздывать.

– Злой.

– Мне что, тебя еще и уговаривать? Нет, красавица, так не пойдет. Не хочешь – не надо. Мое дело маленькое, я и с этого – он потряс коробкой, в которой что-то звякнуло, зашуршало, покатилось, – свое поимею. Ну а твои проблемы, сама понимаешь, мне малоинтересны. Так что, уходить?

Резкий порыв ветра пронесся по-над водой. Зашелестело, захлопало крыльями, взвыло.

– Э, мы так не договаривались! И шуточки твои на меня не действуют, слышишь? Я вообще вооружен!

Тишина. Черное-черное небо, в прорехах туч редкие звезды – подмигивают издевательски, приглядываются. И жутью как-то сразу и вдруг повеяло, беспричинно, необъяснимо, парализуя мышцы, вызывая к жизни самые стойкие, детские страхи.

Человек вдруг поймал себя на мысли, что у него дрожат руки. И во рту пересохло. И не нужны ему деньги и книга Брюсова, убраться бы и подальше, домой... или на станцию. А там и в Москву. Нет, он не поддастся, не позволит этой сделать из него тряпку, не зря ж он столько времени потратил.