По выходным студенты и преподаватели сообща знакомились с городом, который за многие столетия разбогател на своих шерстопрядильнях и шерсточесальнях, типографиях и издательствах, а также на торговле мехами и зерном из Восточной Европы. Шли к каруселям и американским горам на площади Альтер-Мессплац или на Виндмюленштрассе потанцевать в кабаре «Роте мюле», которое, подобно его парижскому образцу, тоже выглядело снаружи как красная мельница; вечерами посещали политические кабаре, благо после войны их было как грибов после дождя, – «Реторту», «Брюхо» и «Афишную тумбу». Летом ходили в открытый бассейн Шёнефельд или в бассейн возле ярмарочной территории, зимой катались с горы в Шёнефельдском парке. На Пасху Гейзенберг приглашал ближайших друзей в свою лыжную хижину в баварских Альпах.

Поздние вечерние часы Феликс проводил у себя в каморке, читал в одиночестве специальные журналы или писал письма родителям. Прежде чем погасить свет, он погружался в раздумья, смотрел на настольную лампу и спрашивал себя, происходит ли с электронами внутри светящейся проволочки именно то, что ему представляется. Потом, лежа в постели, он слышал в темноте сквозь тонкие стены, как в дальнем конце коридора Гейзенберг играет на рояле красного дерева, выписанном с лейпцигской фортепианной фабрики Юлиуса Блютнера. Той осенью 1928 года Гейзенберг вечер за вечером часами разучивал трудное Allegro vivace из фортепианного концерта ля-минор Шумана. Феликс слушал, пока не засыпал, и удивлялся, что Гейзенберг выбрал как раз это меланхолично-романтическое произведение, шумановские фантазии о пылкой любви и блаженстве соединения с Кларой.

Между двумя молодыми людьми завязалась сдержанная, но серьезная дружба. Незадолго до Рождества 1927 года Гейзенберг отвел Блоха в сторонку и спросил, как его успехи с электронами.

Успехи неплохие, ответил Феликс, результаты измерений полностью соответствуют исходному тезису.

Так не пора ли записать все это на бумаге как диссертацию? – спросил Гейзенберг и, застенчиво улыбаясь, добавил, что в ходе своей короткой профессорской карьеры еще не руководил ни одним докторантом и почтет за честь, если Феликс станет первым.

Следующие шесть месяцев Феликс Блох посвятил своей докторской диссертации, которую озаглавил «К вопросу о квантовой механике электронов в металлических решетках» и представил 2 июля 1928 года. Там он рассматривал не разгаданную до тех пор физическую загадку, что даже в очень длинных металлических проводниках электрический ток течет очень быстро, и объяснял на удивление низкое сопротивление тем, что ионы металлов упорядочены в форме стабильной кристаллической решетки, а это делает столкновение с движущимися электронами крайне маловероятным; кроме того, чем ниже температура, тем стабильнее решетка и тем невероятнее столкновение. Действительно, его эксперименты в подвале показали, что проводимость металлов с понижением температуры возрастает. Немногим позже его научный руководитель Гейзенберг подхватит идею решетки и выдвинет гипотезу, что весь космос организован как огромные соты в единой решетке.

Опубликованная в берлинском «Журнале физики» диссертация Феликса стала европейской сенсацией, всем хотелось увидеть молодого ученого. В зимний семестр 1928–1929 года Вольфганг Паули[23]пригласил его в цюрихское ВТУ, затем он поехал к Нильсу Бору в Копенгаген, к Максу Планку и Отто Гану в Берлин, к Паулю Эренфесту[24]в Лейден и к Максу Борну[25]в Гёттинген, где познакомился с американским докторантом по имени Роберт Оппенгеймер[26], который мог взахлеб говорить о санскрите, Данте или понятии времени у Будды и в свое время сыграет в жизни Феликса судьбоносную роль.

Хорошо бы своими глазами увидеть, как на Пасху 1932 года молодые лейпцигские квантовые механики поехали на Копенгагенскую весеннюю конференцию в институте Нильса Бора. Вернер Гейзенберг и Феликс Блох отправились в многочасовое путешествие по железной дороге вместе со своими лейпцигскими докторантами Карлом Фридрихом фон Вайцзеккером[27]и Эдвардом Теллером, в Берлине к ним присоединился ассистент Отто Гана Макс Дельбрюк[28]. В дороге молодые люди подробно обсуждали самую волнующую тему года в области атомной физики – открытие британца Джеймса Чедвика[29], что наряду с положительно заряженным атомным ядром и отрицательно заряженными электронами существуют еще и нейтроны, то есть элементарные частицы без заряда. Ведь отсюда следовало, что атомные ядра вовсе не неделимое целое, как полагали до сих пор, а могут состоять из нескольких частей и, стало быть, их можно расщепить.

Поскольку в те дни отмечалось еще и столетие со дня смерти Гёте, тот или иной путешественник, наверно, прихватил с собой «Фауста»; и на пути в Копенгаген Гейзенберг, Блох, Теллер, фон Вайцзеккер и Дельбрюк придумали украсить конференцию квантово-физической пародией на «Фауста».

И немедля претворили свой замысел в жизнь. Центральное место в пьесе занимало «пуделево» ядро, а также вопрос, что соединяет и держит мир в его глубинной сущности. Состоялся спектакль в пасхальное воскресенье 1932 года при содействии многочисленных участников конференции в большой аудитории института.

Роль Фауста исполнил лейденский профессор Пауль Эренфест, Мефистофеля – бельгиец Леон Розенфельд[30]. Феликс Блох играл самого Господа; он восседал на высоком табурете, водруженном на лабораторный стол, в цилиндре и самодельной маске, в которой явно угадывались черты Нильса Бора. Chorus mysticus составляли Гейзенберг, Оппенгеймер и еще четверо добровольцев.

Грянул громкий хохот, когда Фауст, выйдя на сцену, продекламировал:

Электродинамикой я овладел

И над валентностью сильно корпел,

Ученье о преобразованиях долбил

И Вильсона камеру соорудил.