– А ребенок? Что с ребенком-то?

– Ты про дочку мою? Дочка не в курсе, растет потихоньку. А сейчас в школе, милая моя. Где ей еще быть?

– Такая большая?

– Да ты увидишь ее еще. Нормальная девка, на меня похожа, не на того козла… Может, несчастлива будет, но пока хорошо все.

И Граня, пережившая со Златой весь рассказ, бросилась ее обнимать. В таком виде их и застала Таисья с Сашенькой на руках. Покачала головою, давая понять, что гулянке конец.

– Пора и нам обидать! Да, Сашенька? А ты, Златка того…. Зайшла – хорошо, но бачь, не кажен день. А то у Граньки-то нэмаэ такой кыбы, як у тэбэ.

– Да ладно вам, теть Тая! Граня, наверно, не больно рада такой подружке. А для меня это событие большое. Бывайте!

Странно, с Граней Злата говорила по-русски, а при матери сразу «забалакала».

Злата, махнув подолом, вышла. Мать все расстраивалась, качая головою и всем телом. Хлопоты вокруг Саши живо привели обеих в чувство. Сашка похныкала, пороняла суп на рубашку, но особо не бузила.

– Молочка! Ось на базари узяла, добрэ…

– Мама, не надо пока, оно такое жирное, ее еще пронесет!

– Так разбавь!

Но Сашку не пронесло с жирного молока, наоборот, она потом еще просила, еще, присластилась. После гулянки она спала в плетеной корзине, которая легко снималась с колес и переносилась в любое нужное место. Баба Таисья укрыла ее своей пуховою шалью. Малышка, нагулявшись и сыто поев, сопела в две дырочки. А женщины, сидя на крыльце, смотрели на нее, не отрывая глаз. Казалось, все пережить можно, только бы смотреть и смотреть, как она дышит. Потом Граня опять вернулась мыслью к Злате.

– Мам, ты знала, что у Златки ребенок-то с тюрьмы? Что беременная вернулась? В каком классе ребенок?

– Да, я знаю. Оно и позорно, ничого не зробышь. Мабудь, у первом… Хороша дивчина, косы, банты.

Злости или презрения у Грани не было. Она сама не ожидала от себя такого. Она принципиальная была. А тут жгучая жалость, и ничего больше. Для нее Златка никогда не была плохой, отверженной. Всегда она думала о ней с нежностью, как о родне. Ни в делах домашних, ни с Сашенькой на руках, ни за посудой, и у мешка с зерном не уходили мысли о Ковальских. О том, какие красивые они, какие теперь покалеченные. Как же несправедливо все это!

– А Лешек работает или как, мам?

– Та як вин робэ! Батько ёго отвив на паровоз, так вин напывся зразу. Робэ через раз, от як.

– Ну, его зато не убили на войне.

– Мм! Зато! – передразнила мать. – То вже не чоловик….

– Человек, – вздохнула Граня.

Они выходят из калитки чужой, шаря руками, но не находя щеколды на привычном месте. Да и откуда ей быть, если это калитка чужая? Низко тут щеколда. У них дома щеколда высоко, ее так сделали родители, чтобы они маленькие не выбегали лишний раз со двора. А теперь их бедная мать Гута только рада, когда дети уйдут куда-нибудь! И тогда она отложит шитье, спечет оладьи и сядет за уроки с внучкой. Как жизнь всё перевернула кверху тормашками-то, господи, вот и соседи сперва шарахались, а потом перестали даже замечать дикую парочку.

А раньше только и слышно, что дети Ковальски пошли туда, да дети Ковальски пошли сюда. Да вот так-то они говорили в магазине, да вот так-то у керосинной лавки, да о родителях никогда плохого не скажут – вот же ж воспитание! А ты, господи, на кого ты похож? «От диты Ковальськи, дывысь, яки ровнэньки, чистэньки…» А что такое сделала жизнь с ними, бывшими цветочками? Они идут вместе, поддерживая друг друга, шатаясь и спотыкаясь, никому не желанные, в жеваной старой одеже, фигуристая увядшая женщина, блондинка с мешками под глазами, и стройный светлоголовый мужчина с побитым очень лицом. Откуда ж они тут, на тихой нарядной с кучерявыми деревьями улочке?

Граня вздохнула и понесла ведра домой. Она и то стояла за деревом, пока пройдут они, Лешек и Златка. Неразлучная парочка. Только бы не увидели ее. Только бы на глаза им не попадаться… Кутафья и телегай. А если вспомнить детские года, так там все было наоборот. Граня шла, и в ушах ее звучала итальянская песенка «Что ж ты опустила глаза? Разве я неправду сказал?» И томительность, и нежность окутывала две странные удаляющиеся фигуры.

Почти два месяца гостила Граня у матери. По очереди сидели они с Сашкой, гуляли с ней в посадках и по бывшему парку, по очереди пололи гряды в огороде, а на дальний огород не садили. Как забрали Богдана, с той поры большой огород, бакша по-местному, оказался заброшенным. Не было у Таисьи столько мочи, чтобы одною лопатой его поднять.

Таисья жила не задумляясь, по привычке, на работу в мастерские ходила, чтоб не отчаяться. Ей самой мало надо было. Купит ряженки у соседей да черного хлеба, ото ж ей и еда. А как явилась дочка, еще с лялькою, тут пошел совсем другой разговор. И поворачивалась швыдче, и утром подхватывалась живо, и лицом как-то помолодела, точно умылась холодной водою. Даже старые юбки да кофты на ней по-новому трепыхались.

Таисья не привечала Златку, но и не запрещала её. Даже предлагала справить платье у тети Гуты, такэж баское. Но Граня была суровая, отказалась, зная, что копейки лишней нет. А тут столкнулись у колонки и Златка до себя давай звать. Граня запротивилась, боясь, что та будет пичкать ее рюмкою. Но Злата шепнула – нет, пить не треба, не бойсь. Дома у них никого не было. Сели смотреть какой-то заграничный модный журнал, бог знает кто его и привез ей. Там как раз и были от такие платья, как у Златы.

– Ты понимаешь, такое дело, – зашепталася Злата, гладя ее по плечу, – бывает что человек с тюрьмы да войны дольше идет, чем надо. Ты пойди-ка на станцию може за билетом, а сама до депо дойди. Мне кажется, Богдан вернулся, а домой не идет. Но ты вже скоро уедешь и не побачишь. Нет! Лешек мне ничего не говорил. Иди. Журнал бери с собою, если спросят, зачем ходила.

Граня в немом удивлении пошла домой, качая ведрами с водой, засунув толстый журнал за резинку своих шаровар. Отпросилась она у матери за билетом, еле дождавшись ее выходного. Да неспешно пошла к станции. Смогла только заказать, а через неделю снова узнать. Ох и билося сердечко, ох и чуяло неладное.

Повязалась низко косынкою да села с женщинами около путей. Те понимающе ее обсмотрели, ничего не сказали. Увидели – лица нету на бабе, побелела вся. Да еще такая чудная, то ли узбечка, то ли цыганка, вся чернява, да с родинкою. Ее никто за местную не признал, много народу сменилось на станции-то.

За депо в отдалении стоял старый «контуженый» паровоз Эу. Было видно, что побывал когда-то под бомбежкой, железо местами даже поморщилось. Его бы на ремзавод, да вовремя не получилось. Вот он так стоял да стоял. А когда паровозов не хватало, так что выдавали машины любой ценой, в депо стали пытаться восстановить этот «контуженый». Спиной стоял Лешек Ковальский, которого Богдан когда-то устроил в депо, и чего-то говорил, размахивая руками. Вокруг стояли еще мужики из депо, непонятно зачем, ведь конец смены… Вроде, говорил чего-то о пробитых паропроводах, о заглушках.