***

Читательница Набокова вполне узнала себя в Лолите и в бусинками рассыпанных по текстам автора прочих нимфетках. Она оказалась героиней его книг. И на этом история бы закончилась. Но здесь только начинается самое интересное.

Дело, в том, что, по мере изучения других произведений Владимира Набокова, читательницу поражают совершенно иные, небывалые, труднообъяснимые вещи. Она начинает узнавать себя в героях, не связанных с ней полом, возрастом или внешностью. На первый взгляд это кажется ей парадоксом. Она находит что-то мучительно близкое и в интеллигентном и образованном Гумберте Гумберте, и в несколько нелепом профессоре Пнине, и в блестяще пародирующем биографию и произведения самого автора Вадиме Вадимовиче, и в Ване Вине, старающемся дать исчерпывающие определения Времени и Пространству, и в гениальном писателе Себастьяне Найте, раскрывающим тайну, что истинная жизнь писателя в его книгах. Многие воспоминания детства Мартына, многие мысли Смурова и Фёдора Константиновича кажутся читательнице-героине Набокова до странности знакомыми. Она может подписаться практически под каждым философским рассуждением Цинцинната.

По мере углубленного чтения книг Владимира Набокова, таких совпадений становится всё больше, мир расщепляется на кружащиеся атомы высвобожденных, давно знакомых мыслей, которые роятся вокруг какого-то огромного всполоха.

Юная читательница-героиня Набокова быстро узнаёт своё цинциннатовое детство. Она рыдает, читая: «С ранних лет чудом смекнув опасность, Цинциннат бдительно изощрялся в том, чтобы скрыть некоторую свою особость»[79]. Цинциннат, получается, тоже не любил играть со сверстниками. Так же, как и читательница, он смотрел на звёзды, думая: «Какие звёзды, – какая мысль и грусть наверху, – а внизу ничего не знают».[80] Знакомое ощущение темного препятствия для окружающих, которые «понимали друг друга с полуслова, – ибо не было у них таких слов, которые бы кончались как-нибудь неожиданно, на ижицу, что ли, обращаясь в пращу или птицу».[81]

Но главное, что особенно роднило читательницу с Цинциннатом – это ощущение своей особости и обладание готовой вот-вот раскрыться великой тайны: «и ещё я бы написал о постоянном трепете… и о том, что всегда часть моих мыслей теснится около невидимой пуповины, соединяющей мир с чем-то, – с чем, я ещё не скажу».[82] Итак, читательница-героиня Набокова повторяет вслед за Цинциннатом: «я что-то знаю, что-то знаю»…

Воспоминания Шейда о детстве будто являются воспоминаниями самой читательницы-героини Набокова: «я разбирал детские воспоминания о странных перламутровых мерцаниях за гранью, недоступной взрослым»,[83] Она восхищается и Зеркальным миром[84] Годунова-Чердынцева, ощущение которого так ей знакомо. Знакома ей и теплота спасения Лужина в мире шахмат.

Не может не удивлять читательницу-героиню Набокова и множество личных совпадений не только с героями, но и с жизнью самого автора, особенно точное описание её снов о поезде, данное самим Владимиром Набоковым в «Других берегах»: «Я наблюдал в полумраке отделения, как опасливо шли и никуда не доходили предметы, части предметов, тени, части теней. Деревянное что-то потрескивало и скрипело. Эти пошатывания и переборы, эти нерешительные подступы и втягивания было трудно совместить в воображении с диким полётом ночи вовне, которая – я знал – мчалась там стремглав, в длинных искрах».[85] Из этой же книги читательница-героиня узнаёт и о бессоннице маленького Владимира Набокова, и о его гувернантках, говорящих на французском и английском языках, и о его загородном поместье, где он охотился с сачком на бабочек, и о его прогулках на велосипеде, о его детских влюблённостях, о первой любви к Валентине Шульгиной и о стихах, посвящённых ей, и, конечно же, о великолепном городе Санкт-Петербурге. Описанный им волшебный фонарь является прообразом диафильмов, показанных читательнице на уроке эстетики в школе. Удивительно, как точно всё это было показано во снах читательницы, и как сильна эта общая на двоих патологическая, вневременная память. Зачем, зачем он так щедро дарит ей своё прошлое?

Кроме того, у читательницы-героини и самого писателя абсолютно сходятся литературные предпочтения и антипатии. Они оба не выносят литературу Больших Идей, которая для Набокова «ничем не отличается от дребедени обычной, но зато подаётся в виде громадных гипсовых кубов, которые со всеми предосторожностями переносятся из века в век».[86] Они одинаково не признают общественные объединения, группы, союзы, а также атласную ткань на ощупь.[87] Они одинаково видят во сне своих ушедших близких грустными, стеснёнными, сидящими в темноте.

Ещё у читательницы-героини и автора совпадают очень редкие образы, например, жеребёнок со сложенными ногами, спрятанный в ладони, с которым Гумберт сравнивает Лолиту, или такой образ как «миражи мотелей в глазке сувенирной ручки»,[88] и сияющие «миражи, чудеса, жаркое летнее утро».[89]

Биография великого писателя кажется читательнице той самой лесной тропинкой на картине над кроватью, куда попадает маленький Владимир Набоков, и где он без труда растворяется, превращаясь во множество литературных образов.

Ван Вин говорил: «должен существовать некий логический закон, устанавливающий для всякой заданной области число совпадений, по превышении коего они уже не могут числиться совпадениями, но образуют живой организм новой истины».[90] А новая истина заключается в том, что происходит превращение читательницы-нимфетки в универсального читателя-метагероя Владимира Набокова, имеющего общие черты со всеми его героями, а также с самим автором по следующим тематическим группам.

1. Трагичность судьбы героев. Набоков, как никто другой из писателей, умеет показать нерв трагизма судьбы. Беда случается всегда»[91], говорит рассказчик в «Пнине». И действительно, умирает, так и став взрослой, Лолита; умирает от сердечного приступа и сам Гумберт; умирает от пули Магды ослепший Бруно Кречмар. Всю свою семью теряет Адам Круг. Цинциннат будет казнён через отсечение головы. Свой решающий ход сделает Лужин, выбросившись из окна. Даже в самом первом романе писателя Ганин никогда не увидит Машеньку. Задумав убить своего мужа, сама неожиданно заболеет и умрёт Марта из романа «Король, дама, валет». Не высказав самого главного, но оставив свои прекрасные книги, умрёт Себастьян Найт. Под колёсами грузовика погибнет Артур из «Волшебника». И этот ряд можно продолжать и продолжать, черпая примеры не только из романов и повестей Набокова, но и из рассказов, пьес и стихов.

Трагичность судьбы читателя-метагероя видна по ранней утрате близких и на кажущемся неумении выстроить «нормальную общепринятую жизнь».

2. Утрата земного рая. Большинство героев Владимира Набокова являются эмигрантами (Ганин, Лужин, Эдельвейс, Найт и его брат В., Смуров, Круг, Гумберт, Пнин, Вадим Вадимыч, Ван Вин, Кинбот и многие другие). Но особенность их личности заключается в том, что они навсегда покинули не только свою географическую родину, но и безвозвратно утратили жаркий, солнечный день детства. Именно поэтому, многие произведения Владимира Набокова написаны в форме воспоминаний.

Интересно, что Хью Персон из «Прозрачных вещей», желая воскресить прошлое, объявляет вещи прозрачными и наделяет их устойчивой памятью. Таким образом он пытается доказать, что вещи, в отличие от человека, статичны и неизменны, а, следовательно, они могут существовать сразу в нескольких временных состояниях и тем самым способны вернуть человеку его прошлое.

Читатель-метагерой Набокова тоже давно лишился своего дома, он такой же вечный странник. Он тоже очень-очень хотел бы вернуться в своё прошлое, потому что в прошлом очень уютно и тепло, и в прошлом у него есть великая тайна.

Но возвращение автора и его читателя-метагероя в прошлое произойдёт в совершенно иной реальности.

3. Восхищение ускользающей красотой. Джон Шейд признаётся: «теперь я буду следить за красотой, как никто за нею не следил ещё».[92] И действительно, для всех героев Набокова характерно чуткое внимание не только к человеческой красоте, но и восхищение красотой момента, удачно сложившейся комбинацией вещей и каждым отдельным мгновением жизни.

Удивительное ощущение быстротечности счастья, а также мысль о том, что вещи сложились в идеальном порядке, который вот-вот будет кем-то нарушен, не раз посещало читателя-метагероя Набокова. И оно всегда казалось ему одним из самых необычных таинств