Читателю-метагерою Набокова знакома саднящая боль от осознания того, что вот этого момента, от этого расположения самых простых и обыденных предметов, например, от летнего вечера с бьющей в окно веткой через секунду не останется ничего, а именно этот момент и составляет подлинное человеческой счастье.

Восхищение ускользающей красотой является основой любви Набокова к бабочкам. Набоков считал, что их яркость и разнообразие расцветки чрезмерны для защиты от хищников. Он был убеждён, что бабочки созданы высшим разумом, чтобы порадовать человека и показать ему причудливость узоров судьбы.

Кроме того, введение понятия «нимфетка» вызвано желанием писателя задержать красоту и юность в определённых временных границах. Учитывая живучесть термина и удивительную точность характеристик, можно сделать вывод, что писатель подарил своему читателю-метагерою вечность.

4. Наличие двойников. Двойниками наделены многие герои Набокова – и Гумберт Гумберт; и Адам Круг из «Bend Sinister», говорящий, что «в каждой маске из тех, что я примерял, имелись прорези для его глаз»;[93] и Бруно Кречмар в лице Горна; и Вадим Вадимович, являющийся двойником какого-то другого писателя; и брат Себастьяна Найта, кажущийся сам его двойником и даже одним с ним лицом. И, конечно же, Цинциннат, скрывающий истинного себя от окружающих.

В «Отчаянии» двойничество приобретает уже зеркальный характер. А в повести «Соглядатай» Смуров вглядывается в других, чтобы увидеть своё отражение.

Читатель-метагерой Набокова также скрывает истинного себя, чтобы сохранить свою великую тайну. И он тоже любит всматриваться в свои отражения, сравнивая известные ему реальности.

5. Одиночество творческой личности. Большинство героев Владимира Набокова являются творческими личностями. Многие из них писатели (Гумберт Гумберт, Себастьян Найт, Фёдор Константинович, Цинциннат), либо психологи и мыслители как Вадим Вадимович или Ван Вин. Они существуют несколько уединенно в своём творческом мире, они «эмигрируют в своё искусство».[94]

Читателю-герою Набокова также с детства знакомы обвинения в «непрозрачности».[95] В этом смысле ему наиболее близок Цинциннат, который бдительно изощрялся в том, чтобы скрыть некоторую свою особость»,[96] «чужих лучей не пропуская, …он научился всё-таки притворяться сквозистым, для чего прибегал к сложной системе как бы оптических обманов. Но сверстники чуяли, что …в действительности Цинциннат непроницаем».[97] Это было очень точным определением чувства, знакомого читателю с самого раннего детства. И вот это знакомое ощущение, что он что-то знает: Окружающие читателя-героя Владимира Набокова понимали друг друга с полуслова, как и окружающие Цинцинната. Цинциннат же знал что-то особое, что очень хотел выразить. Он понимает, что он не простой, не обычный человек. Он пытается рассказать о своей особости: «и ещё я бы написал о постоянном трепете… и о том, что всегда часть моих мыслей теснится около невидимой пуповины, соединяющей мир с чем-то, – с чем, я ещё не скажу».[98] Читателю прекрасно знакомо это ощущение бесприютности в мире. «Ошибкой попал я сюда – не именно в эту темницу, – а вообще в этот страшный, полосатый мир»,[99] говорит Цинциннат.

Но у Цинцинната есть все основания относиться к своей личности с трепетом, ведь он способен видеть изнанку вещей, и он знает какой-то важный секрет бытия, который пытается переложить на обычный человеческий язык. Самым важным для Цинцинната является «врождённое искусство писать», «затравить слово».[100] И, кажется, в мире нет никого, кто мог бы понять Цинцинната, и всё же последним его желанием пред казнью будет «кое-что дописать».[101] То есть у него остаётся слабая надежда на будущее, но на будущее уже без него, на будущее посмертное.

Читателю кажется очень близким и образ Себастьяна Найта, который приговорён к благодати одиночного заключения внутри себя»,[102] и Федора Константиновича, который давно догадался, что «никому и ничему всецело отдать свою душу не способен».[103] Завораживает читателя и мысль профессора Пнина, о том, что «главная характеристика жизни – отъединённость».[104]

Какой-то близкой и до боли знакомой кажется читателю чужеродность окружающему обществу Мартына в «Подвиге».

Показательна в этом смысле и отчуждённость Смурова из «Соглядатая» не способного перестать наблюдать за собой и заявляющего, что «ничего не было общего между моим временем и чужим».[105]

Любая мысль и ощущение читателя, как и мысли и ощущения Себастьяна Найта, всегда содержат «на одно измерение больше, чем мысль или ощущение ближнего».[106]

Этот список может быть продлён и далее, так как почти все герои почти всех произведений Владимира Набокова несут в себе элитарное одиночество.

6. Возвращение в Санкт-Петербург. Надежда вернуться в город детства – Санкт-Петербург – является лейтмотивом многих произведений Набокова. Но перейти границу решаются только Мартын Эдельвейс, о дальнейшей судьбе которого не известно ничего определённого, и герой «Посещения музея», которому тоже удаётся случайно побывать на родине. Но увиденное ужаснуло его, и он решил больше не предпринимать подобных попыток. В стихотворении «Расстрел» герой признаётся, что в глубине души жаждет расстрела на родине. В то же время, Набоков понимает, что физически, в рамках своей жизни в свой родной город он не вернётся, и предсказывает своё возвращение в рассказе «Письмо в Россию», а также в стихотворении «Какое сделал я дурное дело», только посредством своих книг.

Читатель-метагерой Набокова никогда не видел Санкт-Петербурга, но город, зовущий его во сне, без труда оказывается узнанным по произведениям Владимира Набокова, главным образом, по «Другим берегам», и, конечно же, по стихам.

Сколько восхищённых стихотворений создал Владимир Набоков о своём любимом городе, о своём единственном доме. В небольшом раннем стихотворении дан яркий портрет города:

«У дворцов Невы я брожу, не рад,

Что доносится гул и звонки трамвая;

Боязливо барки в реке скрипят,

Полуволны плещут, гранит лаская…».[107]

А сколько у него пронзительных стихов о России! Только в одном сборнике 4 стихотворения с названием «Россия», и 4 с названием «Петербург». Вот одно из них:

«Не всё ли равно мне – рабой ли, наемницей,

Иль просто безумной – тебя назовут?

Ты светишь… Взгляну – и моё счастье вспомнится…

Да, эти лучи не зайдут!»[108]

И далее:

«Ты – сердце, Россия! Ты – ты цель и подножие,

Ты – в ропоте крови, в смятенье мечты!

И мне ли плутать в этот век бездорожия?

Мне светишь по-прежнему ты…».[109]

Боль и тоска в стихотворении «Панихида»:

Сколько могил,

Сколько могил,

Ты – жестока, Россия!».[110]

Вот его город зримо предстаёт в стихотворении «Петербург»:

«Так вот он, прежний чародей,

глядевший вдаль холодным взором

и гордый гулом и простором

своих волшебных площадей…».[111]

Или вот стихотворение «Петербург»:

«Мне чудится в Рождественское утро

Мой лёгкий, мой воздушный Петербург…».[112]

Читатель-метагерой приезжает в Санкт-Петербург случайно, по совету знакомых. Удивительное дело! Целыми дня бродит он по городу, узнавая улицы, парки, каналы, дома, витражи окон и даже чёрно-белую шахматку пола. Город возвращает читателю все сокровища его снов.

Но город преподносит и ужасную новость – он приводит читателя-метагероя в музей Владимира Набокова. Раз есть музей, значит, писателя нет среди живых, и читатель-метагерой Набокова понимает, что никогда не напишет письмо своему автору…

7. Метафизическая насмешка. Эта самая необычная общая черта читателя и героев Владимира Набокова. В виде примера можно привести обвинения м-ра Гудмена С. Найту: «С. Найт был до того обольщен бурлескной стороной вещей и столь неспособен интересоваться их серьёзной основой, что ухитрялся, не будучи от природы ни циничным, ни бессердечным,