И разварные ломти его губ пожухли, их углы опали, как на маске античной трагедии.

– С каких пор дружками-то мы стали? Я как-никак с Доски почета не слазю второй год! А дружков вроде Степанова у меня на базе, как китайцев, цельный миллиард!

Мандрыкин встал из-за стола, показал мне на кресло:

– Вы тут располагайтесь, говорите сколько надо, а я пойду, дела под горлышко подтекают…

И показал своей толстой веснушчатой рукой, как подтекают под его дряблое горлышко неотложные дела. Я видел, что он мечтает поскорее исчезнуть из поля моего зрения, – это было скромное и вполне понятное желание!

– Слушайте, Плахотин, поясните мне, как появился на месте происшествия Степанов? – спросил я, следя за движением кончика плахотинского носа, который стал для меня индикатором его внимания.

Он сделал им плавный взмах, как гондольер рулевым веслом, и начал плавно обплывать мой вопрос:

– Как, как… Обыкновенно! На машине! На «коломбине» своей жуткой! Этой тачке сто лет в обед. Они ее со свалки притащили, три года клепали, и вот на тебе!..

Я охотно поплыл ему навстречу:

– Кто это «они»?

– Да брательник у него, пацан. Говорят, очень головастый малец, соображает по науке, как профессор. Он у них, пацан этот, в дому как цацка писаная… Вот они эту «антилопу» восстановили на свою голову… Образование лишнее, ученость эта дурацкая никогда до добра не доводит. Сашка и зашиб двух людей. Степанов, я имею в виду…

– Я понял, что вы, Плахотин, против учености. А у вас у самого какое образование? – решил разузнать я.

– У меня? – Нос, довольный своими маневренными способностями, закачался от удовольствия. – У меня образование как солдатское белье – нижнее, серое!

– Выходит, вы, Плахотин, гордитесь своей необразованностью? – спросил я его лениво, выводя на новый виток праздноболтания, ибо свято верю: в разговоре с краснобаем следователю потребно только терпение, все нужное болтун в свое время расскажет сам – слишком велик зуд неповеданных миру мудростей. – Я считаю, что это очень интересный вид человеческого высокомерия…

– А при чем здесь высокомерие? Не гордюсь я, не гордюсь! А только кто вокруг себя смотрит, тот видит! Понима-ает, как много поменялось…

– Что же, по-вашему, изменилось? Темнота стала доблестью?

– Нет, дорогой товарищ следователь! Только мы с вами знаем, что при социализме вопрос так стоит: пускай каждый по способностям трудится, а получает по своему труду. Правильно я понимаю?

– Допустим…

– А тут и допускать нечего, именно так. Вот и выходит: вы небось институт кончали, на важном государственном посту сидите, а я, шоферюга, грузовой наездник, водила пикапа, в месяц зарплаточку, извините, больше вас получаю!

– И что?

– То, что держава, народ, общественность, можно сказать, ценят мою работу не меньше вашей, не говоря уж про какого-нибудь инженеришка…

Я искренне засмеялся:

– А почему же общественности ценить ваш труд меньше моего? Дело делаете нужное, и, раз на Доске почетной висите, значит, делаете хорошо. Так что все правильно.

– В том-то и дело, что сейчас многие сообразили: скоро будет столько умников ученых, в белых рубашечках, с портфелями, что руками работать некому станет. Вот нас тогда и оценят, бывших дураков…

– Почему ж дураков? Разве человек у станка или на поле – дурак?

– Да говорится так: дурак неумытый, необразованный. Мне мой батька говорил…

Он собрался подробно изложить соображения Плахотина-батьки, но я сказал:

– Итак, подъехал на своей машине Степанов… Чем вы занимались?

– Мы?

– Вы! Вы! Вы, Плахотин, и ваши приятели!

– Я? – переспросил Плахотин и весь подался мне навстречу, став еще больше похожим на самоходную установку для перемещения в пространстве своего замечательного носа. – Я стоял… Ел шашлык… С ребятами разговаривали, шутили… анекдоты рассказывали…

– Что сказал, подойдя к вам, Степанов? – спросил я, вылез из кресла и встал против Плахотина, стараясь поймать его взгляд, но маленькие простодушные глазки, нацепленные на громадный нос, как пенсне, упорно уклонялись, ерзали, высматривали что-то исключительно интересное в углу.

– Да я не очень помню, чего он там сказал… Вроде бы закурить попросил… Но как-то грубо так… Мол, вы, торгаши, курево гоните!..

– А дальше что произошло?

– Что, что… Я его урезонивать стал – все ж таки знакомый, работаем вместе, перед приличными людями неудобно… А он ни с того ни с сего как даст мне вдруг по тыкве! Промеж глаз!..

– Тыква – это голова? – уточнил я.

– Ну да, говорят так… У меня прям сознание помутилось…

– Вы упали после удара Степанова?

– Нет. – Он настороженно-быстро взглянул на меня. – Плохо помню подробности… Но вроде бы я на ногах устоял, хотя плюху он мне засветил крепкую…

– И что, ваши друзья после этого стали бить Степанова?

– Ну как вам сказать, не то чтобы так уж бить, а просто стали оттягивать. Ну, дали ему, конечно, ногой пару раз в южную часть спины…

– Припомните, Плахотин, кто именно давал Степанову ногой в южную часть спины. – Мне хотелось, чтобы он выложил как можно больше подробностей, сколь бы малозначащими на первый взгляд они ни были.

– Честное слово, товарищ следователь, не помню, – горячо заверил меня Плахотин. – Вы же видели Степанова? Вот представьте, этот бык вам бы засветил плюху промежду глазенапов – тоже бы не обрадовались…

Мы замолчали, я мрачно ходил по кабинету, а Плахотин истово дышал, правдиво смотрел на меня простодушными, честными глазами. Подумав, он сказал:

– Утверждать не могу, но, кажется, Степанова ударил Вася Дрозденко, покойник, царство ему небесное… – Помолчал и задал сам себе вопрос: – Может, он из-за этого на него наехал?

– Может быть, – сразу согласился я, сел на стул против Плахотина и, положив ему руку на плечо, попросил: – Вы, Плахотин, подумайте над своими ответами, от них, возможно, зависит судьба Степанова.

Лицо Плахотина осветилось простодушной улыбкой ребенка.

– А чего мне думать, товарищ следователь? Я ведь рассказываю, как было! Против Степанова я, ей-богу, ничего не имею и зла ему не желаю. Но раз он такой дурак, псих такой, пускай теперь хоть головой в навоз кидается…

Натужный рев грузовиков за окном стал отчетливее и громче, я видел, как они выползали из сводчатого эллинга гаража, прокатывались на коротком разгоне к главным воротам, притормаживали с пронзительным скрипом у вахты, из кабины высовывался белый квадратик путевки, затем раздавался рев форсажа, свинцово-серый клуб дыма срывался с выхлопной трубы и тяжелые коробки трейлеров и «люксов» исчезали за поворотом.