которая будто бы говорит: «Улыбнись, ты прекрасна!» – взывая к женской половине тебя и держа на ладошке перечень основных услуг: солярий, коллариум, лазерная эпиляция. В другой руке – какой-то странный серо-белый прибор, похожий на дефибриллятор. Попытка хорошая, но женщина смотрит не Афродитой, а Медузой: закаменело останавливаешься только из-за сочувствия, ведь в ее глазах – придурочные коллеги, счета за квартиру и пьяница-муж. Анатолий Григорьевич Новиков, герой социалистического труда, лауреат государственных премий, народный артист СССР и композитор, который, согласно мемориальной доске, висевшей прямо у салона, жил в этом доме с 1952 по 1984 год и едва ли кому сейчас помнится, ехидно улыбается, видимо, тоже все понимает. Наверняка, когда никто не видит, он колесит зрачками по высеченным овалам и часто-часто – как бы впрок – моргает, а ночью и вовсе исчезает со своего портрета, уходит с него (как сходят с постамента памятники), снимает с себя эту жутковатую ухмылку и отправляется заниматься серьезными разъездными делами, а потом возвращается на охранный пост – под раннее, раннее утро, когда у тех, кто уже встал, глаза еще вязкие, разваренные, невидящие. И так каждый день. Даже если кто и заметит пропажу или намеренное озорное подмигивание, то город быстро уладит проблему, заверит, что никто ничего не видел, нашепчет, что нужно, разберется. В столице всегда все спокойно. Иди куда шел.

Я сверилась с выписанным адресом и сунула бумажку в карман. Первая арка во двор сразу после салона – значит, мне сюда. На секунду я остановилась перед этой величественной дугой, прикидывая, сколько же она в высоту. Мой мозг разорвало на тысячи маленьких меня, которые вереницей прилежных паучков засеменили к гранитному изгибу дома, рассредоточились по его вертикали, а потом вытащили свои замерные ленты и сложили из них гирлянду. Так, если человек шагает приблизительно восемьдесят сантиметров в длину, это мужчина, то тут, наверное, около пятнадцати спокойных мужских шагов, значит, нужно умножить пятнадцать на ноль восемь, это будет…

Я не сосчитала.

Из лапландской темноты арки вдруг, откуда ни возьмись, бесшумно материализовался невысокий старик в черной кожаной куртке, в вытертых джинсах, курносых туфлях, в приспущенных очках и с портфелем в руке. Он будто только что освободился с рабочей смены малобюджетного советского кино, сам не понимая, каким ветром его туда задуло. Мужик как-то нехотя выступил из сумрака здания, по-актерски остановился в кружке фонарного света, щелкнул портфелем и двумя пальцами вытянул оттуда чекушку водки. Раскрутил, отхлебнул и спрятал бутылку обратно, зажевав что-то вербальное. Разом вытер губы и усы. Затянулся холодным воздухом. Поежился.

Я наблюдала за отточенными, рутиной вымуштрованными движениями старика своей восхищенной сетчаткой, а в воображении, чтобы картина получилась совсем идеальной, накладывала на них башенный бой часов средневекового города, например Праги, где все скульптуры, охраняющие циферблат Орлоя: тщеславец с зеркалом, скупой с мешком золота и несчастный турок с мандолиной – качают головами, как бы произнося подавленное «нет», на которое утвердительно отвечает смерть в клетке скелета – «да». Да. Да, пусть все будет именно так, и часы, и крепость, и черная кожа, и зима, и водка, и славянский привкус. И пусть мужик этот с каждым боем курантов делает по одному большому глотку. Снимаем близко. И пусть эти сосуды сообщаются, один пустеет, другой наполняется. И, перевалив за половину боя, пусть начнется настоящая русская метель, сначала тихо и вкрадчиво, а потом разгонится, все быстрее и быстрее, с ее характерными завываниями, которые внимательному зрителю напомнят церковные, прихожанские, а потом все будет стремительно заволакивать меловой крошкой, похожей на полчище мошек, будто кто наслал на город очередную казнь, и старик в своей восьмиклинке отдалится и побледнеет в бесцветной пелене, слепившей наши ресницы.

Вероятно, со стороны мое завороженное оцепенение выглядело как нерешительность начать беседу. Старик, не закрывая портфеля, снялся с нагретого места и начал сворачивать ко мне с выражением легкого сожаления. Через пару морганий уже стоял напротив. От неожиданности (переброса?) я нервно дернулась, но дутый пуховик заел движение – оно получилось смазанным, неопределенным. Незнакомец решил, что я замерзла.

– Да, холодно нонче. На этой неделе до минус пятнадцати обещают. Ну, это ничего, у меня на такой щучий случай лекарство всегда с собой имеется, – он попробовал посмеяться, но вдохнул морозный воздух и передумал. – Может, хотите? Угощаю. Только у меня стаканчика нету, для дамы… – Из распахнутого, как у младшеклассников, портфеля мужик нерешительно потянул за горлышко бутылку, на что моя рука замахала отказом. – Ну… не хотите, как хотите, – старик саблезубо улыбнулся. – Вдруг отравлено, да? Правильно. Это правильно. Сейчас надо держать ухо востро. А то вон ведь чего творят, черти, на площади трех вокзалов втираются безработным приезжим или бедолагам каким в доверие, подмешивают что-то в чай или там во что покрепче, а проснутся они уже в рабстве где-нибудь на Северном Кавказе или в Дагестане. Мол, дальше едешь, тише будешь, как из анекдота про Троцкого. Ну и потом, ясное дело, паспорта, телефоны забирают и определяют: мужиков – на стройку, женщин – понятно, в проституцию. Локон им, чик-чик, отрежут, в бубен постучат и пригрозят магией вуду, если не отработают сколько-то десятков тысяч долларов. Девчонки наши, Белоснежки, и ведутся. Ну и все, жизнь, считай, загублена. Прожита уже, хотя и молодые еще. Эхма, наивность до Киева доведет. Да, слышал, слышал про эти схемы.

Старик помолчал вниз глазами и с новым вздохом продолжил:

– Знаете картину такую – Мартина ван Маэле? Ту, где женщину насилуют. Нет? Что же, печально. А Джентилески знаете? Художницу, итальянку, она написала несколько полотен на сюжет убиения Олоферна Юдифью, в отместку тем, кто женщин бесчестит. После личной травмы, конечно, совсем юной была, семнадцать лет. Там на одной из этих ее картин от головы Олоферна во-о-о-о-от так брызги крови летят, – он по-олимпийски замахнулся рукой, будто сейчас разрежет небо сверкающим диском. – А у Юдифи, руки у нее там такие… знающие, натурально как у серийного убийцы. И руки, и лицо. Да, восстала сабинянка. – Он как-то лично моргнул и сглотнул накопившуюся слюну.

Мы молча и коротко подышали.

– Вам нужно изучать науку, живописную. Всем нужно изучать. Это же совершенно замечательное дело. Вы фактически познаете этот самый, как он называется… – старик потер глаза. – …гармонию! А книжки какие великолепные есть. Ну, Гомбрих – лучшая же в мире история живописи. Вот там наглядно все показано, откуда у всего ноги растут. Я там много всего для себя открыл и до сих пор открываю. Ну вот, например, из последнего: