верь тому, кто скажет, что наша работа скучная, что ремесло она, а не творчество. Это те говорят, кто жизнь не любит, кто ценит в ней одного себя. Они её, нашу работу, такой и делают. Сумей душу вложить в то, что пишешь, а не ледышку, не камень холодный, один раз обтёсанный и под все размеры подогнанный, как пробка такая — поверни, в любую дырку войдёт. Сумей за сухим фактом увидеть и читателю показать самое весёлое и радостное, что может быть на свете, — коммунизм…

Осокин взял со стола пачку писем, пролистал их, словно изучая, и вдруг оседлал своего излюбленного конька, но это уже не показалось Виктору смешным, это вытекало из всего сказанного прежде:

— Письма? Канцелярия, мол, входящие, исходящие… Так, что ли? Нет, люди, живые люди, вот они, — Осокин указал на шкаф с ящиками-картотеками. — Один ящик был, когда я сюда на работу пришёл, теперь шкафа не хватает, второй надо ставить — всё у завхоза не добьюсь, — а каждая карточка — человек, наш рабочий или сельский корреспондент. И у каждого глаза, уши, у каждого мозг и совесть советского гражданина — строителя коммунизма. Почему их столько стало? Потому, что верят в свою газету, всё больше привыкают выкладывать ей свои мысли и чувства. Они наши верные помощники или мы — их, — этого не разберёшь да и не надо разбирать. Друзья и сподвижники — вот кто мы и они, равноправные строители нового общества.

Осокин отвёл взгляд от шкафа.

— А о чём пишут — это тоже надо понимать. Как поп в рождественский мороз людей крестить повёл, как кулаки учительницу затравили — вот что раньше было. А теперь ребята-комсомольцы на председателя колхоза жалуются, скупится, мол, мало денег даёт на библиотеку. Это где библиотека — в селе сибирском! Где в избе тараканы тучей по стене ходили, — как живая шевелилась, — где телок детишкам в лицо мордой тыкался, — я так жил. Или пишут ещё старики, что эмтеэс трактора плохо ремонтирует, часто стоят они, — безобразие это, конечно, и меры приняты будут, — но и то надо вспомнить, как, давно ли, старики эти, трактор видя, в кусты прятались, крестились от страха — что за чудо такое? Да что там — вот простое дело…

Осокин указал на карту:

— Видишь вон тот район?

Это был район, который обратил внимание Виктора непропорциональностью площади и количества писем оттуда.

— Самое глухое место в нашей области — тайга, топь, есть деревни, куда два месяца в год и проехать только можно. А ведь пишут и оттуда, правда, маловато, но это уж наша вина, значит, слабо ещё работаем с авторами. И о чём пишут — о том же самом — там электростанцию, рассказывают, варганят, тут сельский клуб ругают, что часто на замке. А ведь я, не так и старый, помню, два десятка грамотных у них на весь район было…

Осокин встал:

— Зачем я тебя позвал? Ругать тебя — ты и так руганый. Стыдить — и без того тебе стыдно. Позвал, чтобы, как могу, дать понять тебе, что такое советская журналистика и что такое наш журналист. Чем быстрее поймёшь, тем меньше будет ошибок… Ну, скажешь чего-нибудь?

— Я понял, — ответил Виктор. — Я буду стараться…

— Ещё вот что, — спохватился Осокин. — Ты в типографии бывал?

— Нет.

— Обязательно побывай. И любопытно это, и в работе очень поможет.

Осокин вдруг спросил:

— Слушай, Тихонов, а почему ты не в комсомоле? Как это получилось?

Как это получилось? Работай Виктор на заводе в одном цехе с «ильинцами», он без сомнения вступил бы в комсомол, — Бахарев был деятельным комсоргом. А в цехе Виктора комсоргом был суматошный и постоянно занятый парень, который только и делал, что собирал сведения для бесчисленных отчётов и сводок. Своё избрание комсомольским вожаком он воспринимал, как назначение на какую-то административную должность, и даже сетовал, что ему не полагается отдельного кабинета:

— Негде принять человека…

Встретив однажды Виктора, комсорг хлопнул себя по лбу:

— А ведь ты не комсомолец? Чего же так? Давай-давай, от нас роста рядов требуют… Я тебе занесу анкетку…

Но так и не занёс, — забыл, очевидно, — и на том всё и кончилось. Впрочем, Виктор подал бы заявление и сам. Но чем дальше, тем больше думал он о том, что вступление в комсомол — не пустая формальность. Право на это надо заслужить. И вот его спросят — а с чем ты пришёл? И он ничего не сможет ответить…

Осокин в раздумье задал вопрос:

— Ну, а теперь?

Виктор ответил не сразу:

— Теперь… ещё хуже… после всего…

— Значит, считаешь, что пока не достоин? — уточнил Осокин.

— Пока… да…

— Что же, это дело такое, если сам чувствуешь… Но помни: под лежачий камень вода не течёт… Борись, завоёвывай право!

Осокин посмотрел на часы:

— Засиделись мы… Ужинаешь ты когда?

— Как придётся, — махнул рукой Виктор.

— Зря, привыкай к режиму. Без режима на газетной работе потерять здоровье — пара пустяков, а обратно его не вороти́шь… Не воро́тишь, — тотчас поправился он.

Труд

Каждое утро раскрывает читатель газету, и всё в ней строго, стройно, любая, даже наикрохотная заметка стоит на том месте, на котором, кажется, только ей и стоять. И удивляется неискушённый: как же всё так точно пришлось? Но сведущий человек сразу обратит внимание, что кое-где строчки в газете стоят чуть подальше друг от друга, чем везде: их раздвинули, или «разбили на шпоны», как говорят в редакции, потому что текста было мало. А ревнивый автор может не только заметить, но и устроить скандал из-за того, что в его статье не хватает двух-трёх абзацев: их сократили, так как статья не входила на отведённое ей место. И главное, чего не знает читатель, — это строгого и беспощадного суда, которому подвергается каждый материал прежде, чем он попадёт на газетную полосу. Много сложных стадий проходит заметка с тех пор, когда она вышла из-под пера автора, и до тех пор, пока не окажется на пахнущей свежей типографской краской странице…

День в редакции, если не было «летучки», начинался с макетного совещания. В кабинет ответственного секретаря сходились все заведующие отделами. Виктору тоже случалось побывать здесь, заменяя Михалыча, когда тот отсутствовал в редакции.

На столе перед ответственным секретарём лежал «макет» — графический план будущего номера. Заштрихованные прямоугольники изображали фотографии, или, выражаясь по-редакционному, клише, размашистые карандашные стрелы определяли место статей и корреспонденции. Пока не было редактора, все говорили о посторонних вещах, ни словом не касаясь «макета», разве что изредка поглядывая на него. Показное равнодушие слетало со всех сразу, лишь в дверях появлялся редактор. Гром и