К чему она клонит?

— Это был один из первых таких заводов, засекреченный, тогда мало представляли последствия катастрофы, и в зоне поражения оказались сотни тысяч людей. — Она вздохнула и проговорила так, словно сама причастна к этому инциденту: — Да, были в нашей стране и просчеты, и преступное бездействие руководства, и халатность. Так вот, твои покойные родители были переселенцами из зоны поражения. А ты воспитывался в детском доме расположенного неподалеку села Кунашак. Детдом закрыли через неделю после того, как ты выпустился.

— Так Кунашак тоже в зоне? — поинтересовался я. — Ничего не помню!

— Многие преступления признали таковыми в девяносто шестом, когда ситуация в стране стабилизировалась. Пострадавшие и ликвидаторы кыштымской катастрофы, а также дети погибших получили льготы и пособия. Уехал ты, наверное, потому что там на много километров и земля, и вода отравлены.

Надо же, в моем мире, где мало кто знает об этой аварии, вряд ли потерпевшие получили какую-то компенсацию. А тут поди ж ты!

— Какой все-таки молодец товарищ Горский!

— Если бы не он, — вздохнув, Ирина Тимуровна покачала головой, — не знаю, что было бы со страной.

Я задумался. Получается, я что-то типа чернобыльца, а современный СССР, значит, не стал замалчивать свои преступления, покаялся и выплатил компенсации потерпевшим. Раков, свистевших на горе, разорвало от усердия, а в лесу передохли все медведи. Мне бы сейчас эти деньги не помешали — купить зимнюю одежду и поесть. Да что уж там, у меня трусов сменных нет и зубной щетки.

Мысли переметнулись к общежитию, куда меня везут, и на душе заскребли кошки. Вспомнилась студенческая общага, куда я лазал в окно к друзьям: вокруг окурки и битое стекло, штукатурка осыпается, трубы текут, плесень на стенах. Да и обычные были не лучше, особенно ужасны были места общего пользования типа сизой заплесневелой кухни с отваливающейся от стен плиткой, и душевой или туалета, куда заходить страшно.

В Союзе с жильем было плохо, мама жаловалась, что жила в общежитии в общей сложности семь лет, а потом, когда мне исполнилось два года, получила малосемейку. Здесь, может, и получше, но год-другой придется помучиться. Если, конечно, в армию не загребут.

— Еще раз спасибо, что спас меня, — нарушила молчание Ирина Тимуровна. — Если что понадобится или какие проблемы возникнут — обращайся.

— Спасибо, Ирина Тимуровна!

Я действительно был ей очень признателен и благодарил искренне, уверенный, что она — человек идейный, ратующий за благополучие Родины, и ее обещания не пустой звук. Вот только не хотелось от женщины зависеть, эксплуатировать ее материнский инстинкт.

А что сегодня в ней взыграл именно он, я это отчетливо чувствовал «эмпатией» — никаких домогательств и томных взглядов. Поняла, что ничего не выгорит, и оставила попытки.

Я провожал взглядом дома, проплывающие за окном автомобиля. Вроде и знакомый мир, но и что-то в нем есть фантасмагорическое. Например, эти продвинутые голографические билборды, славящие героев труда — мужчин и женщин, молодых и не очень. Облаченные в униформу, они приветственно махали руками, а улыбки у них были наивными, как на советских плакатах. И все это — на фоне современных домов и машин.

Вот акушерка. Вот летчик-испытатель. Вот милиционер. Вот девятиклассница-победительница всесоюзной олимпиады по физике. А между социальными билбордами — реклама производства: завод «Красный октябрь», завод имени Дегтярева, электромеханический завод имени Лилова. И лишь изредка — реклама пекарни «Улыбка»: торты, пирожные, конфеты на фоне сыплющихся конфетти.

На одном из билбордов я представил себя с мячом в руках. Как там в фильме говорилось? «Тщеславие — мой самый любимый грех».

Город дышал праздником. Витрины магазинов и частных лавочек были украшены мишурой, Дедами Морозами, Снегурочками, оленями, снеговиками, снежинками. Дети увивали себя дождиком, украшали новогодними шапочками.

Машина Ирины Тимуровны обогнала праздничную телегу Мороза, запряженную мощным конем с мохнатыми ногами. В телеге ехали румяные женщины, наряженные в народные костюмы, и подпевали самому настоящему баянисту.

Двадцать третье декабря. До Нового года рукой подать.

Машина свернула с центральной улицы во дворы, проехала пятиэтажки, миновала сталинки и остановилась у недавно побеленной трехэтажной коробки без балконов. Я вылез из машины и прочитал на табличке: «Общежитие МВД».

— Чего скис? Нормальное место. Я сама первое время тут жила, — сказала Ирина Тимуровна. — А некоторые комнаты выкуплены еще в девяностые и переоборудованы под квартиры.

Я не удержался от вопроса:

— А если хозяева продать захотят эти комнаты?

Майорша посмотрела, как на дурачка. Воздела перст:

— Государство выплатит им компенсацию. Общежитие-то государственное. Идем.

Мысленно перекрестившись, я потопал за ней. За металлопластиковой дверью обнаружился аквариум ресепшена, или как он тут зовется, в общем, проходная, где сидел сухонький востроносый мужичок со щеткой усов и волосами пшеничного цвета и пил чай из огромной оранжевой кружки. В углу стояла маленькая искусственная елочка, тарелка с мандаринами и, как солдаты на плацу, в рядок по размеру выстроились конфеты.

Неожиданно. Общага-то, оказывается, под охраной, нужно отчитываться за каждый шаг, девушку, опять-таки, не привести. Я еще не видел свой номер… тьфу ты, комнату свою, а уже хотелось отсюда бежать.

Увидев гостей, мужик на проходной вскочил, подобрался, а потом вдруг разулыбался:

— Ириночка, как я рад тебя видеть!

Он покинул пост, протянул майорше руку в черной перчатке, она очень осторожно ее пожала.

— Товарищ Мищенко, вот, жильца привела, я о нем рассказывала.

Оба уставились на меня.

— Это который без памяти? — уточнил товарищ Мищенко с выраженным украинским (или белорусским?) акцентом и обратился ко мне строго, как директор школы к провинившемуся ученику: — Давай паспорт.

Я похлопал по подкладке куртки, нашел внутренний карман, вынул оттуда документ и протянул коменданту, который принял его с важным видом, уселся за ноутбук, внес мои данные туда, потом — в журнал. Работал он одной рукой, правую, похоже, ему заменял протез.

Ирина Тимуровна обратилась ко мне:

— Пора мне на работу. Саша, если что надо, обращайся к Василию Ильичу. — Она по-мужски хлопнула меня по спине и убежала.

Здравствуй, жопа, Новый год. Веселый этап студенческой жизни в общаге прошел мимо меня. Но о приключениях друзей все в той же общаге я наслышан. Так что, спасибо, восполнять пробел как-то не хочется. Надеюсь, мне достанется не комната на четверых, где трое оболтусов будут неумело пить и бурлить тестостероном ночи напролет; общий душ и туалет я как-нибудь переживу.

— Распишись. — Комендант протянул какую-то распечатку. — Правила общежития. Да не пугайся ты так. Ничого там криминального: баб не водить, не пянствовать, после одиннадцати не буянить…