Я терпеливо ждала у края перрона и наконец увидела, как он идет в толпе пассажиров, волоча ноги, в своем несвежем мундирчике — синем драповом кителе с красным кантом и позолоченными пуговицами, расстегнутом так, что видна мятая кретоновая рубашка со следами пота на вороте, узел черного шелкового галстука развязан, одна пола рубашки выбилась из брюк, скроенных из той же шероховатой ткани, в которой наверняка ужасно пáрило в теперешнюю летнюю жарищу, на голове кепи с каймой и золотым значком, развернутым на затылок. Он шел, сгорбившись и наклонившись вперед под тяжестью ранца, который, казалось, весил целую тонну. Прошел мимо, не заметив меня, и не оглянулся, когда я окликнула его по имени, словно глухой. Я догнала его, встала перед носом, и он едва на меня не наткнулся.

— Поль, ты меня не слышишь?

Его лицо просветлело, он улыбнулся:

— Я не ждал, что…

— У тебя усталый вид.

Он сбросил ранец на землю, взял кепи в руку, а другой рукой утер лоб носовым платком. От него несло конюшней.

— Поль, тебе следует принять ванну.

— Знаю, в лицее это невозможно.

— У тебя нет сменной одежды?

— Это и есть мой сменный мундир. Второй в ранце, он воняет. От нас всех исходит ужасный запах.

— Я попрошу Луизу все почистить. Как дела в лицее?

— Я веду себя, как другие, — терплю и молчу. С нетерпением жду, когда дверь раскроется, думаю о другом, мне-то еще повезло — я могу сбежать: наклоняю голову и пролезаю между прутьями решетки. Старший воспитатель — наш надзиратель, если он кого невзлюбит, тому несдобровать, а я — часть стада, проскакиваю незамеченным.

— Почему ты не скажешь папе?

— Только не это, будет еще хуже.

Я побоялась расспрашивать, он бы все равно не ответил. С трудом поднял ранец, вскинул его на плечо, и мы вышли из здания вокзала. Он шел медленно, с опущенной головой, согнувшись под грузом, ни с кем не здороваясь. Я шагала впереди, и мне все время приходилось его поджидать.

Недалеко от лестницы Сансон я издалека заметила Винсента. Увидев меня, он двинулся в мою сторону, по-прежнему с сумкой через плечо, холстом под мышкой и мольбертом в другой руке. Остановился передо мной и, казалось, был рад этой встрече.

— Как дела, Маргарита?

— С прошлого раза я все время спрашивала себя… А как вы?

— Жду, пока прибудут мои вещи, но они застряли в Сен-Реми. Кроме этого, все хорошо. Свет просто исключительный, и я пишу без остановки. Никогда в жизни столько не писал. Чудесные места.

— Я думала, вы на меня рассердились.

— С чего бы это?

Я вгляделась в его лицо, уверенная, что он надо мной насмехается, но он вроде бы забыл нашу размолвку. К нам присоединился Поль.

— Винсент, позвольте представить моего брата, его зовут Поль, как отца. Поэтому мы его называем маленький Поль, чтобы их различать.

— Меня зовут Поль, а не маленький Поль! — резко возразил брат, опуская ранец на землю.

Винсент протянул руку, Поль пожал ее с легким недоверием.

— Это художник, которым занимается папа.

— К счастью, не так уж много он мной занимается, — вмешался Винсент. — Нет необходимости. Он был прав: работа — лучшее из лекарств.

— Это вы друг Писсарро? — спросил Поль.

— Очень надеюсь повидать его на днях. Ты его знаешь?

Поль посмотрел на него искоса, не понимая, как держаться с незнакомцем, который позволил себе обращаться к нему на «ты».

— Чем ты занимаешься, Поль? Ты в армии?

— Я? Я в лицее, в Париже, я там пансионер.

— Ты похож на солдата в этом мундире. Хочешь стать солдатом?

— Этого только не хватало! Нет, я хочу стать поэтом.

— А ты пишешь?

— Да, но никто не читает моих стихов. Пока еще нет.

— В свое время я очень любил Бодлера.

— Он мой любимый поэт.

Поль схватил ремень ранца и хотел вскинуть его на плечо. Винсент взял ремень у него из рук и приподнял ношу.

— Тяжелый, как из свинца, что ты там носишь?

— Это книги. Я не могу оставить их в лицее.

Винсент без всякого видимого усилия донес ранец до нашего дома. Я предложила помочь ему с мольбертом, и он передал мне его. Но не пожелал расстаться с холстом и так и оставил его под мышкой. Глядя, как он гордо вышагивает, никто не подумал бы, что этот человек нездоров. Когда Поль подошел к нему ближе, Винсент пару раз втянул носом воздух, но воздержался от каких-либо замечаний. Я предложила ему выпить чего-нибудь освежающего и передохнуть немного в нашем саду, но он отклонил приглашение, торопясь закончить полотно у себя в комнате до того, как стемнеет.

* * *

* * *

Отец был вне себя от радости, получив в подарок от Винсента полотно, которое представляло наш сад в таком чудесном виде. Ничто не могло бы доставить ему больше удовольствия, чем этот дар, и он изложил Полю все подробности его создания, которые сам себе вообразил, поскольку пребывал в объятиях Морфея, пока Винсент его писал. Я не осмелилась признаться, что Винсент преподнес его мне — мне, а не ему, — отец бы счел это странным и неподобающим. Отстаивать право собственности на творение не имеет смысла, когда у тебя есть исключительное право постоянно иметь его перед глазами: картиной обладает тот, кто на нее смотрит, и я буду наслаждаться ею и просыпаясь, и засыпая; с меня достаточно знать, что Винсент подарил ее мне. Это будет нашей тайной. Я также не упомянула ни о нашей прогулке по берегам Уазы, ни о встрече с Полем. Да и зачем что-то говорить, если заранее знаешь, что тебя не поймут? Любое твое слово будет истолковано вкривь и вкось. Не должно возникнуть ни малейшего сомнения или двусмысленности касательно наших отношений.

Я не могла предположить, что отец заберет ее у меня так скоро, заявив, что это плохая мысль — повесить ее в моей комнате, картине будет куда лучше в его кабинете, рядом с себе подобными — с Сезанном, Ренуаром и Писсарро. В первый момент, когда он собрался унести ее, я едва не взорвалась и не потребовала обратно свое достояние, но пробежавший внутри холодок, который я мгновенно ощутила, помешал мне, и я застыла. Не говоря ни слова, я присутствовала при выборе места для картины в его кабинете: на каминной полке, между двумя окнами. Когда отец спросил, что я об этом думаю, я не стала говорить, что картина размещена просто чудовищно: тусклая в падающем сбоку свете, задавленная колеблющимися отсветами керосиновой лампы, которую он переставлял, пытаясь найти лучший угол освещения; он принял мою сдержанность за одобрение. В этом месте и в этот момент, в присутствии человека, поздравлявшего себя с тем, что заполучил столь ослепительное полотно ценой одного обеда, сама картина вдруг утратила свой блеск и сияние, она казалась тусклой и бесцветной.